Геннадий СЫРНИЧЕНКО

ВЫБОР

Юность — весна жизни. Счастливая пора. Человек расцветает подобно цветку. Из нескладной девчонки, курносой и конопатой, вдруг вырастает скромная очаровательная девушка — очередная представительница прекрасной половины человечества. А вчерашний долговязый неряха с удивительно худыми и длинными руками и ногами как-то незаметно превращается в симпатичного парня с атлетической фигурой. И вот уже соседи, раньше постоянно недовольствовавшие по поводу проказ вчерашних ребятишек, сегодня уже с завистью и восхищением смотрят вслед этой благоухающей молодости.

Та памятная весна была восемнадцатой в жизни Тамары. Только вчера, кажется, она бегала босиком по пыльной улице с ватагой ребят. Окончила школу, с 15 лет пошла на работу. Семья у отца была большая, а она — старшая. Первая зарплата, радостные слезы матери, бравшей из рук еще юной дочери традиционный подарок — женский платок. С тех пор прошло 3 года. Недавно отпраздновали с друзьями юбилейный день рождения. “Ура! Восемнадцать!” — записала она в альбоме.

Как и чем живет она? Счастлива ли? Наверное, как все: танцы, кино, зимой — каток. Ну. и любовь. Ее кавалер — стройный и высокий симпатичный парень по имени Юра. Фамилия у него — Роскошный. Больно уж интересный на внешность. Да к тому же военный летчик, офицер. Дружили они около года, часто бывали вместе, но у Юры всегда было до избытка что рассказывать: то полный приключений рассказ, как летали на Дальний Восток и обратно, то как проходили тренировки. Однажды он даже поделился военной тайной: неделю назад они летали на военные игрища на Новую Землю и там схлестнулись с американцами. Наглецы, оказывается, залетели в наше воздушное пространство! Но после нескольких предупредительных залпов убрались восвояси.

— А тебе идет! — не скрыла своего восхищения девушка. Среди фотографий, которые он подарил, была такая: он в военной одежде стоит напротив самолета. Правда, самолет был гражданский, простой "кукурузник". Но это понятно: ведь военную технику фотографировать нельзя, тем более самую современную, на которой Юра летает.

Чувства молодых были сильные, пылкие, но серьезные. Тамара — девушка самостоятельная, в легкомыслии ее не обвинишь. В общем, похоже, что к концу лета у них будет свадьба.

И вдруг в их, казалось бы, безоблачные отношения вошло что-то совсем неожиданное, даже странное. Тамара стала много и часто говорить о Боге. Никогда раньше с ней такого не было. А тут сначала мысли, сомнения, потом первые проблески веры и вот уже чуть ли не убеждение. Юра замечал в душе своей любимой этот стремительный процесс, который буквально на глазах, в течение нескольких недель, превратил ее чуть ли не в "баптистку". В его душе появилось недоумение, потом легкое волнение и наконец, страх. А Тамара шла дальше.

— Я верю. Бог есть! Это точно!

— Брось ты, какой Бог? Что это ты взяла в голову? Представляю: жена военного летчика Юрия Роскошного — богомольная. Смешно. Ха-ха-ха!

Томе эта выходка ухажера не понравилась, она не скрыла обиды:

— Если ты позволяешь себе надо мной смеяться, я пошла домой.

— Прости. Томочка, ты что, обиделась? Я пошутил. Не обращай внимания. Мы любим друг друга и ничто нас не разлучит.

— Учти, Юра: ты — неверующий, а я верю. И это серьезно.

— Но ты же совсем недавно сама ни во что не верила.

— Да, потому что не думала. И мои родители тоже. Жизнь у нас раньше была пустая и бессмысленная. И пьянки были. Самогон гнали, брагу. Отец бил мать. Сам делал, что хотел, а ее колотил. А сейчас все по-другому. И все из-за Бога. Вчера самогонный аппарат отец изломал и на свалку вывез. Нет, Бог есть, точно есть. И как мы могли раньше не знать этого, как не верили?

Такие разговоры вдохновляли девушку, окрыляли ее. А на Юру наводили скуку.

Однажды Тома его "обрадовала".

— Юра, я уже молилась! Вчера первый раз молилась. Вечером легла спать, а заснуть не могу. Лежу, в комнате темно, а глаза открытые. И так к Богу захотелось! Я просто физически ощущала непреодолимое желание молиться. Так захотелось!

— Ну и что дальше? — будто бы проявляя интерес, спросил Юра. Но то, что он услышал, окончательно повергло его в уныние.

— Как что? Я и стала молиться: так, мол, Иисус Христос, дай мне Тебя найти. И чтоб Юра мой тоже в Тебя поверил. И чтоб в собрание сходить, а то я боюсь...

— Слушай, я же тебя не просил обо мне молиться. А потом, скажи, что это за собрание, куда ты пойти хочешь?

— А я тебе еще не говорила? Я в воскресенье решила в Дом молитвы пойти. Родители мои уже побывали там и им очень понравилось. Я тоже хочу туда.

— Ты что сдурела, Тамарка, какой молельный .дом?!

— Знаешь что, я не сдурела! — вспыхнула обидой Тамара, встала быстро проскользнула в калитку. Юра не успел остановить ее.

В ближайший понедельник он опять вечером пришел. Сразу же стал извиняться:

— Прости меня за грубость. Конечно, я был не прав.

— Ладно. — прервала его Тамара, и тут же вспыхнула радостью:

— А я была в собрании. Знаешь, как здорово! Мне там понравилось. Буду всегда ходить. Там молодежь есть. Так приняли меня! О Боге говорят, поют, молятся и все так понятно. Этого ищет моя душа. Я чувствую, что это самое ценное в моей жизни.

— А я?

— Не обижайся. Юра, я люблю тебя. Но ты — человек, а Иисус Христос — Бог. Это несоизмеримо. А еще я покаяться хочу, понимаешь?

— А это что такое? — не понял Юра.

— Ну это молишься перед Богом в собрании вслух, просишь прощения у Бога и Он прощает. Это барьер, за которым спасение души, когда ты — дитя Божье.

— Не вздумай, Томочка, — умоляюще прошептал Юра, — ради всего святого, ради нашей любви! Не надо этого делать. Я уже мечтал о свадьбе в конце лета.

— Это важнее свадьбы.

— Ну хотя бы отложи на другое время, чтобы после свадьбы. Давай потом вместе?

— Отложить? Не могу тебе обещать этого. Я чуть не покаялась еще вчера. Ты не представляешь, что творилось в моей душе.

Прошло еще две недели. Юра как мог старался оттянуть решающий миг в жизни своей подруги, но понимал, что это может случиться в любое время. Тамара просто горела любовью к Богу.

"Религиозный фанатизм" — такой диагноз он поставил девушке.

Его сильно раздражало, что она предпочла его какому-то Христу. Ведь недавно она боготворила только его одного, а теперь вдруг нашла себе настоящего Бога. Выходит, этот Христос развенчал Тамариного кумира — военного летчика Юрия Роскошного?

Этого он не мог простить. И решил во что бы то ни стало отвоевать у Христа сердце своей любимой. Ставка была сделана на то, чего он избегал раньше, что берег до настоящей свадьбы. Однажды когда они сидели на лавочке возле ее дома, Юра вдруг страстно обнял девушку и стал целовать ее. Но что такое? Она вырвалась из его объятий и брезгливо оттолкнула его.

— Ты чего это руки распускаешь? Это что — летчик включил форсаж и пошел на перехват? Чувствуешь, что я к Богу приближаюсь, так решил перехватить? Не выйдет!

— Прости, Тамара, — стал стыдливо извиняться разоблаченный "перехватчик".

— Неужели ты не поймешь меня никогда? Без Христа я уже не смогу жить. Как ты не можешь верить в Бога? Неужели ты слепой? Если даже так, то ты ведь способен слышать и мыслить? А здоровая мысль кричит, что Бог есть!

Долго еще они в этот вечер говорили о Боге — Творце миров и Спасителе людей. Но Юра по-прежнему этого не понимал. В конце разговора она сказала:

— Юра. на выходные дни христианская молодежь едет в Новосибирск, на большое общение. Меня зовут все. Поедем вместе? Тебе понравится.

— Я бы с радостью, — слукавил Юра, — но завтра у нас снова учебные полеты. И как раз на три дня. Не смогу. Спасибо, что позвала.

— Жаль, — с грустью произнесла Тамара, сжимая в своих руках его ладонь, и Юра почувствовал, что на нее упала девичья слеза.

Время в поездке пролетело быстро. Два дня в кругу новых друзей промчались как два прекрасных мгновения. Но они запомнятся Тамаре на всю жизнь, так как здесь на общении свершилось то, чего так желала ее душа. Когда в конце торжественного служения проповедник призвал желающих примириться с Богом, то многие стали проходить к кафедре для молитвы. Среди них была и Тамара. Возвращалась домой она другим человеком, напевала молодежные песни, читала Евангелие, которое ей подарили после покаяния, делилась своими переживаниями со своими верующими подругами.

Придя домой, девушка бесшумно прошла в свою комнату и через несколько минут решительно вышла оттуда, неся в руках пластмассовую шкатулку с украшениями. Там были ее недорогие сокровища: брошки, кольца, клипсы, перстни, цепочки и прочая мишура. Ее заметали родители, выходившие навстречу ей из другой комнаты. Мать хотела что-то сказать, но, очевидно, догадавшись, что происходит, осеклась на полуслове. Тамара молча направилась к туалету, стоящему на краю огорода. Распахнув дверь, она бросила шкатулку в его смердящее чрево. В дверях дочь ждали родители.

— Дочка, значит ты решила, тебя можно поздравить? — разволновался отец.

— Да! — радостно воскликнула Тамара, и попала в родительские объятия.

В этот вечер пришел Юра. Сразу же, не присев на скамейку, Тамара заявила:

— Юра. свершилось то, о чем я мечтала. Теперь я — христианка!

— Я же просил тебя, Тома, — с глубоким сожалением вздохнул парень.

— Наши пути расходятся, — непреклонно отрезала Тамара.

— Но я люблю тебя. Мы любим друг друга. Разве твой Христос запрещает любить?

— Мы — разные люди, Юра. Ты хороший человек, но мы разные, понимаешь? Ты вот скажи, веришь в Бога? Только честно, как перед совестью своей, как перед матерью.

— Если честно, то нет. Ни во что не верю. На что мне этот Бог, если Он между нами встал?

— Не приходи больше. — медленно проговорила Тамара, несколько секунд оставаясь неподвижной. Затем резко развернувшись, она бросилась к дому. Вбежав в свою спальню, она упала на кровать и закрыв лицо подушкой, зарыдала: “Иисус, укрепи меня! Помоги!”

На следующее утро Юра пришел опять. Тамара была еще более решительной.

— Не ходи больше ко мне, Юра. У нас никогда не будет семьи. Мы никогда не будем счастливы вместе. Христа я люблю больше всех на свете, а ты Его не любишь.

Прошло еще три недели. Вечером Тамара возвращалась после работы домой. Грустные мысли не давали ей покоя.

“Правильно ли я поступила, когда выпроводила Юру? Может быть, он действительно хочет, но не может понять Бога? Может, надо было продолжать встречаться?” — размышляла она со слезами на глазах.

Неожиданно кто-то окликнул ее.

— Ты что это, Тома, грустная такая? Не приболела ли?

Девушка подняла глаза: перед ней стояла тетя Зина — добрая и приветливая соседка.

— Да ничего, просто так взгрустнулось почему-то.

— Что, с Юрой поругались что ли?

— С каким Юрой? — вздрогнула Тамара.

— С каким? С ухажером твоим!

— А вы что, знаете Юру? — Сердце девушки взволнованно забилось.

— Конечно, знаю: он у нас на заводе сантехником работает. В стройцехе.

От удивления у девушки расширились глаза:

— Как это сантехником? Он же летчик!

— Летчик? Ха-ха-ха! — расхохоталась тетя Зина. — Откуда ты это взяла? Сантехник он — Юрка Роскошный.

Тамара не верила своим ушам.

— И давно он сантехником работает?

— Как с армии пришел — уже года три. Так он тебе заливал, что он — летчик? Во лиходей! Во заморочил голову девке, сантехник несчастный!

Дальше продолжать разговор было ни к чему и Тамара распрощалась с соседкой. "Как Бог все же любит меня. Он видел мое сердце и открыл мне Юрину ложь. Неприятно, конечно, но теперь Господь показал мне, что поступила я правильно. На лжи счастья не. построишь", — думала девушка, приближаясь к дому.

С тех пор прошло более 20 лет. Тамара превратилась в солидную даму средних лет. У нее — семья, муж и семеро детей. Она по-прежнему христианка. Муж и дети тоже идут путем веры. Вспоминая прошлое, она славит Бога: "Благодарю Тебя, Господь, за мужа — простого рабочего человека. С ним мы — одно. А когда-то я думала, что буду женой военного летчика".

СУД

Говорят, "день год кормит". Справедливость этих слов народной мудрости приходится испытывать каждому. И тогда хочешь — не хочешь, а приходится идти и делать, потому что надо! А куда деваться?! Вот и мне в ту осень по необходимости пришлось в воскресный день на базар идти. Осенью, как известно, заготовка, нужно в погреб картофель засыпать. А по сходной цене только в воскресенье и возьмешь. Среди недели на маленьких базарчиках торгуют те, кто только о том и замышляет, чтоб подороже. А мне это не с руки. Да и продают они ведрами, понемногу. А мне десять мешков надо. В общем — пошел. Встал пораньше, затемно еще.

"Вот, — думаю, — люди как осуетились! Живут без Бога, в суете погрязли, даже в день Господень им покоя нет. Ну сделали бы базар с обеда, чтоб после утреннего собрания. Нет же, с утра спешат, да еще в такую рань. Хорошо, что нас Бог от этого избавил!

Собрание у нас с 10.00, живу я недалеко от молитвенного дома, минут десять пешком. Так что. в воскресенье до 9.00 спать можно смело, и никогда не опоздаешь. А тут пришлось будильник на полпятого ставить. Ну, ладно уж роптать, благо это не часто, а раз в год. На рынке был уже, когда начало рассветать. А там уже народу видимо-невидимо. Ярмарка суеты!

"Вот, — думаю, — грешники покоя не имеют. Не спится им. Их бы эту ревность — да Богу служить!"

Размышляя так, я пробирался к овощным рядам сквозь плотную толпу торгующих, покупающих и просто праздно гуляющих, лишь бы потолкаться. Вдруг в ряду "кустарей" дед показался мне знакомым. Сгорбленный уже, руки видно немало поработавшие за свой век, слегка вздрагивают. Вроде знаю его. Пригляделся. Он как раз нагнулся к земле и раскладывал на газете какие-то деревянные запчасти. А рядом стояла новенькая самодельная прялка. Работы она была недурной, даже можно сказать — красивая прялка, добротная, с узорами. И вот, когда я разглядывал на ходу его изделие, дед поднял голову и я узнал его. Ну конечно же это он, Пантелеич — верующий, член поместной церкви, как у нас принято называть — брат Кузнецов, а проще — Пантелеич.

Взгляды наши встретились. Я с немым укором посмотрел ему в глубину души. Мысли со скоростью света пронеслись в моей голове:

"Вот, — думаю, — христианин тряпочный! Чего ему покоя нет? Живет в полном достатке, даже, можно сказать, богато. Вдвоем со старухой. Дети выросли. Один сын в хоре регентом. Хороший брат. Неужели мало тебе того, что есть? Неужели дети не прокормят тебя на старости лет, что ты своими крючковатыми руками деревяшки строгаешь, народные промыслы промышляешь? А потом еще в воскресенье с полночи не спишь. Где, — думаю, — те, о которых Давид писал, что они в старости сочны и плодовиты?"

Так я размышлял, а Пантелеич молча смотрел мне в глаза, думал, наверное, что я поприветствуюсь с ним.

“Нет уж, — продолжал я свои мысли — такое и таких я не приветствую!”

И вместо привычного приветствия я с укором покачал головой. Эх ты, мол, народный умелец!

И в праведном самодовольстве я пошел дальше, спеша к овощным рядам. Пантелеич же, видно, прочел мои мысли понял мое обличение, как-то болезненно опустил глаза, а потом и голову, делая вид, что мол, что-то из его товара лежит не так и корявой рукой стал поправлять на газете деревяшки.

Когда же я сделал необходимые покупки, поспешил в собрание, то Пантелеич был уже там. И даже, мне показалось, что он всегда бывает в собраниях. Не мог я вспомнить, чтобы он или опоздал, или пропустил.

“Ну, может я просто не обращал внимания. Старичков в церковь много ходит. Пусть даже и не пропускает, все равно он барахольщик. Одной ногой в могиле, а все деньги копит. Прялка небось немало стоит. И как он только перед Богом думает отчет держать, если до самой смерти деньги копит?”

С тех пор прошло около года. Забыл я уже и про базар тот, и про прялку, но недоброе чувство к деду Кузнецову — осталось. Если кто когда вспоминал про него, если кто говорил про него доброе, я не внимал. “Кто? Пантелеич?! Да, я знаю его! Может ли там быть что доброе?!”

И вот в прошедшую субботу вдруг объявили, что Пантелеича не стало. Умер, отошел в вечность. Похороны в воскресенье. Утреннее служение сократили, потом было траурное в доме плача и вынос тела.

По какому-то сильному побуждению я тоже пошел на похороны. В доме плача служение прошло как обычно. Три проповеди, пение, молитвы. Народу было много, много было и соседей, неверующих. Они, соседи, тоже хвалили Пантелеича.

— Хороший был человек, настоящий верующий.

Хотя все это было трогательно, многие утирали слезы, я был почти равнодушен. Потому что мне опять вспомнились и то воскресенье, и прялка, и запчасти, и его растерянный взгляд.

И вот, пришли на кладбище. После пения, проповеди и молитвы вдруг вперед вышел Юра, брат верующий, молодой — отец троих детей. И то, что он сказал, заставило меня вздрогнуть:

— Братья, сестры и все друзья! Я не могу хорошо говорить, вы простите, но не могу и молчать. Пантелеич мне очень дорог. Вы знаете, я вырос без отца, он бросил мать с четырьмя детьми, когда та стала верующей. После армии я сразу женился. Пожили на квартире год, потом заняли деньги и купили домик. И вот приходит к нам Андрей Пантелеич и дает нам деньги — полторы тысячи. Это, говорит, вам хоть немного долг покрыть. Вы ж молодые, служите Господу ревностней, а я ничего кроме прялок делать не могу.

Юра заплакал, что-то хотел еще сказать, но не мог. У меня защемило сердце.

Да что ж это такое? Я считал, что дед такой-сякой. А он, брат Кузнецов, настоящий, самый такой что надо!

Мне было стыдно за себя, хотелось чтоб он жил, чтобы ближе быть к нему, чтобы изменить свое отношение, попросить прощения. Как поздно я открыл для себя Пантелеича!

Следом за Юрой вышла тетя Катя. Ее муж в шахте погиб лет более десяти назад.

— Братья и сестры. Я тоже не могу молчать. Вот уже 12 лет, как дом мой посетила скорбь. Вы знаете это...

Сестра замолчала, подбородок ее задрожал, она стала кусать свои губы, силясь не расплакаться. И вот, собравшись духом, продолжала:

Тетя Катя не могла больше говорить, зарыдала, но после некоторых усилий все же сквозь слезы выдавила:

— Спасибо тебе, Андрей Пантелеич, Спасибо тебе!

Никто вокруг могилы не оставался равнодушным. Все плакали. Запричитала жена умершего, тоже какие-то добрые слова о нем говорила, но я не мог больше.

Я рыдал навзрыд. Совесть жгла меня адским огнем. Как я мог столько времени судить этого святого старичка, как не разглядел в нем ничего доброго? Да какое ж у меня сердце? Какой же я христианин?! Я просто фарисей, а еще думал что-то о себе.

Долго я ходил по кладбищу между могил, сокрушаясь о своем состоянии. Только в сумерках пришел домой, но и дома не имел покоя.

Поделился с женой, молились вместе, но все ж покоя не было. Совесть судила и ночью, и весь последующий рабочий день.

После работы ноги само повернули на городское кладбище. Я искал встречи с Пантелеичим, искал встречи с ним, искал покоя.

Вот она, свежая могила его, самая святая. Венки: "Дорогому брату в Господе", "Любимому дедушке". А я не любил его при жизни, еще на прошлой неделе он жил, я мог посетить его, помириться с ним, услышать его добрый совет, но я его не любил... Я презирал его. Как я мог?!

К горлу опять подкатал комок, слезы подступили, земля поплыла перед глазами. Я упал на колени на мягкую землю, закрыл глаза и застонал:

— Прости, дорогой брат Пантелеич! Как я хочу быть похожим на тебя. Прости, дорогой. Я люблю тебя сейчас так, как никогда не любил при жизни. Господь, прости меня! Облегчи мое сердце!

ГОЛИАФ

Когда молодых христиан призывают в армию на воинскую службу, много возникает вопросов, много бывает переживаний: где придется служить, будут ли еще братья рядом, можно ли будет хотя бы иногда посещать церковь? Но служба начинается и ответы приходят сами собой. Но есть вопросы, на которые ответы сами не приходят, и главное — не с кем посоветоваться, никто не подскажет. Сам должен решить. Вот, к примеру, вопрос оружия и присяги. Трудные вопросы, и решать их должен безусый юноша, которому едва восемнадцать стукнуло. Вот эти вопросы встали и передо мной. Ну с оружием вопрос отпал, — призвали меня в стройбат, в эту "тюрьму народов", а значит без ружья, и надо просто честно отработать на "кесаря" два года. Ну это можно. А как быть с присягой? Ведь написано: "Не клянись!" А в этой присяге, будто всем христианам назло: “Торжественно клянусь!” И никуда не денешься. Что же делать? Кто бы дал совет? Правда, еще на гражданке я, кажется, твердо решил: я — христианин, написано "Не клянись!", и я принимать присягу отказываюсь. Была большая надежда, что поймут, пойдут навстречу. Тем более, что многие молодые друзья поступали так и благополучно отрабатывали где-то в хозвзводах, на стройках, на свинарниках и в других подобных местах.

И вот я в части, в карантине, и скоро уже принимать эту самую присягу. Другие учат наизусть, а я и не думаю. Но это никого не интересует.

— Кто не выучит — прочтет, — спокоен замполит.

Но ведь я не учу не по причине разгильдяйства. У меня причина очень серьезная, можно сказать уважительная... Но ведь надо как-то объясниться с командирами, "засветиться", так сказать. И вот подхожу к капитану, командиру роты:

— .Товарищ капитан, разрешите обратиться?

— Говори, что у тебя.

— Я по поводу присяги. Я ее не учу, так как принимать присягу не буду.

Лицо офицера вытянулось от удивления.

— Ты что это несешь, воин? Что за номер? Как это "не буду принимать", почему?!

— Я верующий, христианин. У нас в Евангелии написано: "Не клянись".

— Иеговист, что ли?

— Нет.

— Баптист?

— Да.

— А служить-то будешь, не отказываешься?

Я ответил утвердительно, надеясь, что вопрос решен и я нашел понимание. Но это была ошибка.

— Пойдем в канцелярию, побеседуем.

За все эти доблести и в соответствии со своей фамилией солдаты нарекли его Утюгом.

И вот в тот вечер началась работа по промыванию мозгов в моей совсем еще юной голове. Напрасно я приводил слова из Евангелия, статьи из конституции, аргументы из своих соображений, примеры из опыта братьев-солдат. Все было бесполезно. Старый капитан вроде был не против понять меня, даже хотел как-то формально оформить принятие этой злополучной присяги, чтобы не злить особистов. Но замполит был верен себе:

— Мне нужен сто процент!!!

— Но поймите меня...

— Никаких понятий. Сто процент!!! А то буду наказать!

С тех пор Утюг каждый вечер устраивал мне головомойку после отбоя, как впрочем и до него и в течение дня.

Но я был непреклонен, стоял на своем.

— Поймите же, я служить согласен, работы тяжелой не боюсь. Вся проблема только в этих нескольких строчках. Не могу я сказать: "Торжественно клянусь". Это идейный вопрос, это убеждения мои.

— Это вопрос не идейный, а политический. Будешь принимать как все. Мне нужен сто процент!

— Но поймите, не могу я!

— Буду строго наказать!

И наказывал, — наряды вне очереди, "взлетная полоса", чистка туалетов, кухня, — и так каждый день до глубокой ночи. Между тем день принятия присяги приближался. Прессинг на меня усилился, беседы стали все чаще проводить в штабе полка. Командир части, начальник штаба, замполиты, особисты, — все активно старались сломить меня. Но все было безрезультатно. В ход шли и угрозы, и подкуп, и обещания легкой службы. Ну, а все же основным аргументом было — срок в тюрьме.

— Посадим, отсидишь срок, потом снова к нам, опять тюрьма, и так далее...

Но я воспринимал эти угрозы как-то отвлеченно, будто это меня не касалось. Или потому, что не верил в такую возможность, или просто по своей наивности и беспечности. И что меня поразило в этих, так сказать, беседах, так это то, что все эти офицеры, люди с высшим образованием, не могли привести ни одного довода в пользу неверия. И когда я свидетельствовал им о Христе и о своей вере, они были бессильны возразить. И своим бессилием они только укрепляли мою веру. Единственное, чем они могли мне возразить, так это угрозами, уговорами и подкупом.

Особенно мне запомнилось, как "беседовал" со мной замполит части майор Неволин. Вызвал он как-то после обеда к себе в кабинет, встретил с улыбкой, по-отечески ласково.

— А, Геннадий, заходи, заходи. Садись, пожалуйста, я тут хотел побеседовать с тобой, вопросы кое-какие задать.

— Пожалуйста, спрашивайте, товарищ майор.

— Ты скажи мне, Гена, действительно ты в Бога веришь? Его ж нет! Это ж ученые доказали. Что скажешь на это?

Ну, тут я взял слово и стал обстоятельно излагать свои убеждения. Меня сразу поразил тот факт, что майор слушает меня с особым вниманием, едва ли не с открытым ртом. Лишь изредка он задавал вопросы:

— А как уверовали твои родители?

— А что означает крещение?

— Как распяли Христа и за что?

Где-то часа два беседовал я с замполитом, но время это пролетело очень быстро. Да, да, не он со мной беседовал, а я с ним. И даже не беседовал в обычном смысле, а благовествовал ему о Господе. Когда уже устал, мысленно стал анализировать.

“Что бы ему еще важнее сказать? О Христе вроде все рассказал, о пути спасения тоже, о покаянии, о крещении рассказал. О, надо его призвать к покаянию! И сказать, что Бог любит его, хоть он и замполит”.

Еще несколько минут понадобилось на то, .чтобы рассказать ему о Божией Любви и призвать к покаянию.

— Итак, товарищ майор, если вы не покаетесь, погибнете. Поэтому покайтесь и веруйте в Евангелие. Бог любит вас!

Майор вежливо улыбнулся:

— Хорошо, хорошо, Геннадий, я подумаю. Хорошая была у нас беседа, но уже поздно, а у меня еще дел много. Если желание будет, приходи, побеседуем еще.

Время шло. Уже больше месяца прошло с тех пор, как все новобранцы присягу приняли, а меня все еще таскали по кабинетам, и все безрезультатно. И вот неожиданно вызывает меня в кабинет командир полка (как в стройбате говорят — УНРа) майор Шопен. Человек он очень способный, многообещающий, физически очень крепкий, и в тоже время очень суровый и жестокий. Боялись его все солдаты и офицеры, просто трепетали перед ним. Общее настроение в какой-то степени передалось и мне. Тревога коснулась души моей, кажется впервые за все дни службы.

И так я робко зашел в кабинет.

— Разрешите, товарищ майор?!

— А, баптист, заходи, заходи! Ты что это, — служить отказываешься?

— Никак нет, товарищ майор.

— А что, присягу ты уже принял?

Майор гневно сверкнул глазами в мою сторону и коротко сквозь зубы процедил:

— Почему? В тюрьму хочешь?!

— Поймите меня, товарищ майор, я верующий, это мои убеждения.

Но договорить я не успел. Мой лепет командир оборвал бесцеремонно и гнусно криком:

— Что!? Ты .еще и агитируешь!? Я тебя понять должен? Это ты меня сейчас поймешь! Смирно! Стой и слушай, я тебе сейчас кое-что расскажу, салабон несчастный. Убеждения?! Да ты знаешь ли, что такое убеждения? Когда я пятнадцатилетним попал на фронт, у нас в полку тоже нашлись три таких человека. “Мы, — говорят, — христиане, убивать не будем”. Оружия не взяли. Ну, утром поднимает нас комиссар, весь полк выстраивает, их вперед выводит, приказывает оружие взять. Подают им карабины, а они стоят как вкопанные. Ну, командир под козырек, бесполезно. Тогда он выводит солдат с автоматами.

— По предателям Родины огонь!

А те тоже молодые, пацаны еще, не обстрелянные. Стоят, не шелохнутся. Ни один не выстрелил. Командир повторяет приказ, бесполезно. Тогда он под козырек:

— Приказываю, по предателям Родины — огонь!

Ни одного выстрела. Тогда выводит уже обстрелянных мужиков, а слюнтяев этих ставит рядом с сектантами, всех вместе.

И только скомандовал "Огонь!", то как дали длинными очередями, пополам разорвали и тех, и других. Так вот, я как глянул на все это, в меня будто бес вселился. Такой страх и ужас напал, что ставь мать родную, так кажется расстреляю как собаку, только скомандуй. Это ты сейчас герой, потому что не веришь, что придется отвечать за геройство. Думаешь, что шуточки все это, напугают и отстанут. Ан нет! Я вот сейчас вызову особистов и с тобой быстро порешу.

При этих словах майор нажал кнопку на своем столе. Вид его был ужасен. Глаза сверкали адским пламенем, лицо было искажено приступом жестокости, голос его рычал, кулаки были сжаты. При виде всего происходящего сердце во мне оборвалось. Впервые за всю службу я почувствовал, как страх сковал душу.

Особист не заставил себя долго ждать. Вошел молодой старший лейтенант и доложил по форме:

— Товарищ майор, вызывали?

— Да, вызывал. Ты представляешь, это тот самый герой из первой роты, что присягу до сих пор не принял. А ну-ка ты, баптист недоделанный, а ну отвечай, откуда призывался!

— Из Джамбула, — робко ответил я.

— Родители верующие небось?

— Да.

— Вся семья, братья и сестры тоже?

— Да, три брата и три сестры.

— Итак, лейтенант, сейчас же отправь телефонограмму в Джамбульское КГБ. Церковь закрыть, семью разогнать, отца посадить, мать лишить родительских прав. Ишь, воспитали выродка! А на тебя, герой тряпочный, мы заведем уголовное дело. И все, разговор окончен! Я тебя в тюрьме сгною! И логово ваше разорю так, что камня на камне не останется!

Когда я слушал его гневную речь, страх окончательно парализовал мою волю. В душе вскипела тревога о дорогой Церкви. Ведь там много христианской молодежи! И если закроют Дом молитвы, что будет в ними? А мои братья и сестры, что будет с ними? Отца посадят, этого вполне можно ожидать. В реальность всего, что сказал майор, я поверил, так как за свою христианскую юность видел уже многое из этого своими глазами, об остальном слышал от очевидцев. И я стал рассуждать так: я строю из себя герой, на подвиг пошел, вроде на награду, а из-за этого столько людей пострадает! Не слишком ли высокая награда? И следом за этими кажется, серьезными мыслями в сердце пришел страх... Они пострадают, и мне в тюрьму идти... А дома жена молодая, ждет ребенка... Все эти мысли пронеслись в голове страшным смерчем, перемешались в сплошной хаос, привели меня в состояние глубокой депрессии. Я был сломлен окончательно. И в сердце поселилось чувство вины и сожаления, будто отрекся я от Христа, как Петр, или быть может хуже того, — как Иуда.

Прошло еще несколько месяцев моей армейской службы. Про угрозы майора Шопена я забыл. Из дома не было никаких тревожных вестей. Там жизнь текла ровно и спокойно. Молодежь жила и трудилась для Господа. Церковь росла, души обращались к Господу. И так про угрозы злопыхателя майора я забыл. Но Бог их, эти угрозы и богохульство, слышал и не забыл их, и в этом я убедился совершенно для себя неожиданно.

В тот день мы как обычно пришли строем в столовую ужинать. Старшина как обычно несколько раз помуштровал роту командами: "Встать! Сесть! Встать! Сесть! Приступить к приему пищи!" Солдаты стали оживленно делить то, что за столом было повкуснее. Двое солдат что-то не поделили и посыпались взаимные угрозы. Неожиданно один говорит другому:

— Ты что, в ящик хочешь сыграть, как Шопен?

Из общего шума я будто услышал только эти слова, и они отозвались в душе как удар грома. Я тут же обратился к говорящему:

— Что, что ты сказал? Что-то произошло с Шопеном?

Тот посмотрел на меня с удивлением:

— А ты что, не слыхал что ли? Все кончено с Шопеном, был и весь вышел!

Я с волнением стал расспрашивать о подробностях.

— Точно не могу сказать, но все говорят, что он поехал отдыхать на курорт на Черном море. И вдруг его такой удар хватил, что как стоял, так неожиданно свалился как сноп. Пока долетел до земли, уже мертвый был. Так вроде врачи утверждают. Уже похоронили его. Приказал долго жить!

НЕСОЗНАТЕЛЬНЫЙ ЭЛЕМЕНТ

— Привет, Гена! — окрикнул меня неожиданно чей-то знакомый голос.

Я оглянулся. Ну конечно же, это был Сашка Третьяков, комсорг нашей части. С ним мы одного призыва, да и моложе он годами на пару лет. Но зато должность! Он в начальниках ходит, работать ему не надо. Недавно слыхал я народную мудрость: "Социализм — это такой строй, при, котором чтобы хорошо жить, не обязательно работать, главное — приспособиться". Вот он и приспособился. Хорошая зарплата, работать не нужно, знай только отчеты пиши "О проделанной' работе", да другие бумажки. Ну и агитирует кого-нибудь куда-нибудь. Вот например, христианина в комсомол. Если сильно позовет, то можно и в партию. Ну вот, думаю сейчас опять привяжется. Последнее время вообще проходу не дает, "забодал" совсем.

Пока я, несознательный элемент, стоял и размышлял, как на этот раз отвязаться от него, Сашка уже начал агитировать, правда на этот раз издалека.

— Ну как служба? — по-отечески поинтересовался он для начала.

— Пойдет, а у тебя? — парировал я.

— Спасибо, хорошо, забот много. Вот вчера приняли в комсомол пятерых узбеков, десять казахов и двух ингушей, — похвалился комсорг.

Я как бы невзначай бросил вопрос:

— Все до одного мусульмане? И ни одного христианина? Ты, наверное, мечтаешь и меня "обратить".

Саша решил форсировать агитацию, опасаясь, вероятно, дальнейших насмешек:

— Слушай, ты же неглупый парень.

— Я уже не парень, у меня дома жена осталась и дочь, — попытался сбить комсорга с толку я.

— Не придирайся, Генка. Давай серьезно. Понимаешь, нужно тебе вступить в комсомол.

— Мне это не нужно. Тебе это нужно, а не мне.

— Я уже вступил, еще в школе.

— Вот и радуйся. А я в церковь вступил. Я Христианин, понимаешь? Баптист я, Богу молюсь. Зачем я вам такой нужен? Я же пережиток прошлого, атавизм, так сказать.

Я разгорячился, вернее сказать разошелся, но сильно уж хотелось скорее отвязаться от навязчивого агитатора. Но тот не уступал.

— Постой, послушай меня. Ты же не глупый парень. Служишь хорошо, в "самоход" не бегаешь, не пьешь, не ругаешься.

— Вот именно, поэтому-то я и должен оставаться Христианином, попытался остановить его дифирамбы я.

— Почему именно Христианином? Хорошие люди и нам нужны.

— Но ведь я Богу молюсь, послушай, комсорг! Ведь в уставе, вашем записано, что комсомолец должен вести антирелигиозную пропаганду. А я сам — верю, молюсь, о Боге пою и говорю.

— Ничего, мы это все знаем. Хочешь верь, только вступи. На бюро тебя об этом не спросят. Да мы тебя и без бюро примем, только ты заявление напиши. Мне, понимаешь, 100 процентов нужно.

— Ясно, тебе галочка нужна. Для отчета. А что я несознательный элемент — это не в счет. Неужели ты не брезгуешь брать в комсомол баптиста?

Долго мы с ним так переливали из пустого в порожнее. Никакие доводы не действовали. Наш диалог напоминал разговор на разных языках. Я не понимал его, он не понимал меня.

И вдруг меня осенило. Я сменился в лице и, глубоко вздохнув, проговорил дрожащим голосом, якобы волнуясь:

— Ладно, Третьяков, твоя взяла. Считай, что ты убедил меня, сагитировал значит. Согласен я. Пиши меня в свою секту.

Комсорг остолбенел от удивления. Похоже он такого не ожидал.

Его лицо аж вытянулось.

— Ты что, серьезно?

— Вполне. Я все обдумал. Принимай, комсомол, в ряды свои пусть несознательного элемента, но все же для галочки нужно.

Третьяков все еще не верил.

— А ты не шутишь, а? Мне кажется ты разыгрываешь...

— С чего ты взял? Тебя смущает, что я верующий?

— Да.

— Так ты ж сам сказал, что вы на все согласны, лишь бы я пошел в комсомол. Только, Саш, у меня одно условие.

Комсорг похоже поверил в действительность происходящего, в свой потрясающий успех и его выражение лица из растерянного превратилось в отечески заботливое.

— Ничего, Гена, не переживай! Мы согласны на любые условия. Никто ничего не узнает. Что ты веришь — это твое дело. В конце концов у нас свобода совести. Это право дано тебе конституцией. Так что все будет шито-крыто. Пойдем, я тебе дам фирменный бланк, заполнишь заявление.

— Пойдем, — охотно согласился я, и мы бодро зашагали к штабу. По дороге я неожиданно спросил комсорга после некоторой паузы в нашем разговоре:

— Третьяков, а почему ты не спрашиваешь меня об условии, которое я ставлю вам, при котором вступаю в комсомол?

— Я ж тебе сказал, что мы согласны на все условия, — беспечно, видно не думая, бросил Саша.

Но вдруг до него "дошло", он остановился и уставился на меня испытывающим взглядом.

— Слушай, а правда, что за условие? Ну-ка скажи.

Я виновато опустил глаза, замялся, но все же стал излагать вначале робко, но постепенно прибавляя уверенности в голосе:

— Ты ж понимаешь, комсорг, мы, верующие люди, всегда молимся. Не можем мы без молитвы. Вот в армию уходил, так столько молитв было вознесено к Богу!..

— Ну и что, зачем мне это знать? — начал раздражаться комсорг. А Я продолжал:

— Ну и вот я думаю, что вступить в комсомол — это тоже очень серьезный шаг. Так ведь?

— Конечно, серьезный. Ну и что с этого?

— Ну как что? Неужели ты не понимаешь? Я вступлю в ваш комсомол с молитвой. Там, когда меня будут принимать, кто будет?

— Ну, много кто будет. Офицеры, политработники, комсорги будут приглашены из УНРа и даже из УИРа.

Я выразил одобрение взглядом и покиванием головы.

— Вот и хорошо. Вот всем этим составом мы все склонимся коленями, и я помолюсь Господу, чтобы мне быть светом и образцом, чтобы звание христианина не скомпрометировать.

Лицо комсорга искривилось гримасой, выражающей и удивление, и возмущение одновременно. Да еще, пожалуй, презрение.

— Ты что, рехнулся? — прошипел он.

— Нисколько. Это мое условие.

— Ты что это дурачком прикидываешься? Разыгрываешь меня!. Вот похлопочу, чтоб тебе пять суток дали от комбата, чтоб знал как шутить.

Я решил и впрямь прикинуться дурачком, раз мне пожаловали этот титул.

— Слушай, Саш. Ты же сам сказал, что вы согласны взять в свой союз верующего, что я вам нравлюсь такой как я есть. И что на любые условия ты согласен. Вот я и подумал, что на этом одном условии...

Но я не успел договорить. Комсорг оборвал меня резким:

— Пошел ты! — и быстрым шагом поспешил к штабу. Мне осталось только развести руками:

— Ну, извини, Третьяков, если что не так. Извини.

После этой беседы прекратилась агитация меня в Союз безбожников — комсомол.

Комсорг долго избегал общения со мной, при встречах не разговаривал. Это не печалило меня ничуть. И только через полгода он сам подошел ко мне и первым начал разговор.

— Молодец ты, что не вступил в комсомол. Правильно ты поступил. Веришь — и верь. И за свои принципы стой, а лицемерить не надо. Грош цена лицемеру, который верит в Бога, а чтоб не шугали его — в комсомол вступает. Если б ты вступил, я бы презирал тебя и руки б тебе не подал.

Я был искренне удивлен такому признанию оппонента и спросил:

— А что же ты, если так понимаешь все, агитировал меня вступить? Сам толкал к лицемерию.

Комсорг виновато опустил глаза:

— Что, не понимаешь что ли? На меня наседали, ну а я на тебя. Знаешь, сколько мне за тебя нервов попортило начальство? Где ни тронут комсомол, всегда упрекают. Как это мол так, баптист в части религиозную пропаганду ведет! Ну а сейчас отстали. Видно поняли, что бесполезно. Вот и я от тебя отстал. Так что верь себе и молись, раз ты такой несознательный элемент. А насчет условия своего ты здорово придумал. Хитер!

— Да нет, что ж тут хитрого? Это мудрость такая. Подумал я, когда молиться станем на вашем бюро, может кто покаяться в грехах захочет.

Комсорг рассмеялся, и пошел свои путем, а я пошел своим. И только бросил он мне вослед:

— Ну и хитер же ты, несознательный элемент!

ПЕРВАЯ МОЛИТВА

Жене шел 13-й год. Казалось, все в жизни благополучно, не хуже чем у других. Скромный достаток в доме не позволял иметь джинсы и "бутсы", но юность его этим не омрачалась, потому что сама по себе юность — это уже богатство. К тому же строгий чрезмерно отец не позволял мальчику никаких отклонений от нормы морали, так что курить и выпивать Женя планировал начать где-то после армии.

— Счастлив ли я? — размышлял он. — Наверное, да. Дома сестры и братья, в школе — товарищи, на улице — друзья, родители есть. Правда, у них своя жизнь. Частенько ругаются, отец несколько раз порывался бросить семью. Какие-то у них свои проблемы, неизвестные и непонятные детям. По праздникам собирается в доме родня, пьянка проходит шумно с песнями и плясками. Но часто после этого веселья в доме бывают ругань и крики. Отец бьет мать, гоняет детей. И долго еще в доме слезы, в воздухе висит сивушный запах, а на столах стоит красный винегрет, который доедать дети очень не любят. В общем, бывают огорчения в жизни, но на этот случай есть одна отдушина — телек. Включишь его и вроде бы все хорошо, забываешься.

Так было всегда в их семье, но вот последнее время стало что-то сильно меняться в их обычной, привычной жизни. Вдруг стали много говорить о Боге: сначала мать, потом отец, потом и старшая сестра, до мальчика это как-то не доходило.

Неужели всерьез? Ведь совсем недавно по телеку фильм смотрели "Тучи над Борском", там богомольцы что творили? Молодую девчонку затянули да чуть до смерти не замучили. А тут дома только и разговоров стало — о Боге.

А вдруг и правда есть Бог?! Робко постучалась вера в его молодое сердце. Ведь кто-то создал весь мир, всех животных и человека. Кто-то управляет всем, порядок поддерживает. Да еще кто-то в нашем доме порядок наводит. Уже два месяца дома нет пьянки, скандалов.

А вчера отец самогонный аппарат сломал и увез куда-то, говорит — выбросил. Раньше на октябрьские праздники в доме такую гулянку закатывали! А сейчас все, отец обещал новый праздник праздновать — Рождество. Говорит, скоро будет — в декабре.

Еще Женя стал чувствовать в своей душе два сильных переживания. Одно — это виновность перед Богом. Что уж он такого натворил, парень не знал, но тяжесть какая-то давила на сердце. Второе чувство — это потребность и желание молиться. Как молиться Женя не знал, но, повинуясь сердечным побуждениям, он сам придумал себе молитву. А впервые это случилось так.

Как-то смастерил он рогатку. Не такую большую, чтоб с камней стрелять, а поменьше, которая из пулек со скатанной бумаги или с проволочных пулек. В школе пострелял из бумажных, а как домой пришел, так медных пулек наделал. Берешь так проволочку, рубишь дольками недлинными, сгибаешь пополам и готова пулька. Такая и летит дальше, и бьет точнее. Вот ходил он по огороду. Скучно. В забор стрелял, в ветку, в собаку (ей не больно). Глядь, на старой акации сидит воробей, да так, как в тире мишень. Ну прямо просится — попади!

Женя на рогатку пульку приладил, а стрелять боится. Будто держит кто за руку.

"Не надо убивать, ведь жалко."

Надо бы остановиться, а парень торговаться стал.

"Я, — думает, — только спугну его, по ветке стрельну, он и улетит".

Прицелился в ветку под птичкой, и — бух! Воробей кубарем полетел вниз и забился на снегу, широко открыв клюв, жадно глотая воздух.

Сердце Жени оборвалось. Он бросился к подбитой птице, поднял, прижал в щеке.

"Неужели я убил, убил?"

Птичка еще несколько раз дернулась и затихла. Головка ее бессильно повисла. Лапки стали поджиматься.

— Умерла! — в ужасе понял Женя.

Жалость наполнила сердце и отвращение к себе. Что же теперь делать?! Тяжесть вины придавила сердце так, что из глаз полились слезы. Он быстро забежал в сарай и забился в дальний угол. Птичка была еще теплая и мягкая. Боль в душе и жалость были невыносимые. И вдруг мальчик почувствовал сильную потребность молиться. Вина, оказывается, его была перед Богом, и только Он может простить. И повинуясь внутренним чувствам, маленький грешник вдруг впервые произнес:

— Господи, прости, прости! Благослови!

Потом еще и еще:

— Господи, прости! Благослови!

На душе стало легче. Женя повторял и повторял эти чудные слова.

— Господи прости! Благослови!

Он начал молиться сам! И на сердце стало легче. Бог его простил и, наверное, благословил, так как на душе было легко и спокойно.

Выйдя из сарая, Женя пошел в огород, раскопал снег и похоронил воробья. Тягостные были об этом поступке воспоминания, но была и радость. Он впервые стал молиться!

С тех пор он часто уединялся для того, чтобы несколько раз произнести Богу эти чудные слова “Господи, прости! Благослови!” Когда ослушивался родителей, когда обидел кого, когда получал двойку в школе. И всегда чувствовал прощение и силу к исправлению своих дурных поступков.

Но это было начало. А как по-настоящему молиться? Все чаще и чаще Женя стал думать об этом. И вот однажды вечером, когда вся семья была в сборе, мать читала из старенькой Библии. Дочитав главу, она начала следующую:

— Случилось, что когда Он в одном месте молился и перестал, один из учеников Его сказал Ему: "Научи нас молиться".

Женя весь превратился в слух. Он еще не знал, что написано дальше. Не знал. научит ли их Христос молиться, но очень хотелось, что бы Он прямо, без всяких там сказал: "Вот так, мол, надо молиться!" И чтоб Сам замолился. Ну, а что же там, что? Короткая пауза в несколько секунд показалась мальчику невыносимо длинной, и он, вытянув шею, стал подглядывать, что же дальше. А мать продолжала чтение:

— Он сказал им: когда молитесь, говорите: Отче наш. Сущий на небесах...

Мальчик встал и пошел в свою спальню. Там нашел свою ручку и быстро записал на ладони — “1304”. Довольный и спокойный, он вернулся на свое место. Мать уже читала: "Просите и дано будет вам, ищите и найдете, стучите и отворят вам".

На следующий день после школы, выбрав удобный момент, когда дома никого не было. Женя осторожно взял с книжной полки старенькую Библию, нашел страницу 1304 и с жадностью стал читать слова Иисуса Христа о молитве.

Через пять минут он выучил ее наизусть. А вечером, лежа в постели, он долго ждал, когда все уснут.

И вот, в ночной темноте, он осторожно слез с постели, встал на колени и впервые в жизни полились от него Богу слова молитвы "Отче наш".