«СВЯТОЙ БЕГЕМОТ»

Кончилась свобода, я был призван в армию.

Было холодно, очень холодно. Мороз кусал уши и нос, пробирался под хэбэ и студил ноги, превращая их в ледяные столбы. Сзади раздавалось сопение и неприятное холодное дыхание стоявших в строю новобранцев.

Перекличка продолжалась своим чередом. Нас пересчитали и повели в казарму, где нам предстояло служить на благо родины. Идти было трудно, сапоги стали холодными и жесткими, портянки сбились и врезались нестерпимой болью в самую подошву. Мы шли мимо серых и мрачных одинаковых казарм, в которых каким-то зловещим светом подсвечивали тусклые лампочки аварийного освещения. Еще несколько минут и... мы в расположении своей роты.

Мы вошли в казарму, пробежали по длинному коридору, спеша к неизвестному, но казавшемуся нам намного лучшим, чем морозная и снежная улица.

Вбежав в роту, я увидел дневального, стоявшего у тумбочки и нехотя отдававшего нам честь, и толстого солдата с глупым выражением лица, который тоже стоял рядом, на некотором отдалении, но со шваброй в руках.

Вся рота спала. Во всяком случае, было невозможно разобрать что-то в бесконечной череде двухэтажных кроватей, расставленных вдоль огромного темного помещения.

Нас стали распределять на ночлег. Кого - на верхний ярус, кого - на нижний, других через ряд, на другой стороне, у стены, у окна, и даже в самой дали...

Тут я осознал, что это мне не хватило места. Только мне одному. Ненависть тут же хлынула в мою голову. «Почему это мне не хватило? - неслись мысли. - Надо мне было растолкать всех, и занять место! Что за ерунда?»

Дежурный подошел к какой-то расправленной койке и показал на нее рукой:

Я быстро разделся и также быстро залез под одеяло. И замер.

Прошли какие-то минуты, глаза стали видеть некоторые очертания, в том числе тумбочки и силуэты на верхних койках. Они изредка шевелились и кряхтели.

Входная дверь громко хлопнула. Сопровождавший нас лейтенант ушел.

Я лежал и прислушивался. Тут мне предстояло жить... Выживать. Меня забрали прямо из дома, просто позвонили в дверь, я не спросил «кто?», открыл по наивности, и тут-то они меня и забрали. Запихнули в машину, с вещами, которые я с перепуга успел с собой прихватить, и повезли в призывной пункт. И понеслось. Пятеро суток в какой-то пропахшей хлоркой школе, где мы спали ночью прямо на полу в спортзале, и шестеро суток в неудобном жестком сидячем вагоне поезда, умчавшем нас на самый край света, в какую-то абсолютную нереальную глухомань, за забор с колючей проволокой и звездами на воротах...

Я невольно расслабился... Всё-таки столько времени без нормальной постели, а тут - какая-никакая, а простыня, и даже настоящая подушка под головой!

Вдруг одеяло с меня пропало и я с ужасом увидел над собой чью-то омерзительную морду, которая с каким-то животным подозрением всматривалась в меня. Прямо в самого меня, словно хотела увидеть мою душу, мое нутро. Это какой-то солдат содрал с меня одеяло и явно что-то хотел спросить.

Я попытался было встать, но почему-то моя коленка оказалась некстати ушибленной, и нога, на которую я оперся, подвела и... я снова неуклюже плюхнулся на пол.

Но обладатель морды тут же возник надо мной и, схватив меня за шиворот, поволок как щенка к выходу. Я и не ожидал, что меня так легко можно волочь...

Почему-то мне это вскоре стало не нравиться, я уже начал подумывать куда бы вмазать этому наглому солдаперу и пусть будет что будет... как вдруг... Мы столкнулись в коридоре у тумбочки с толстым солдатом, у которого от испуга аж швабра вылетела из рук.

В мгновение ока мордатый отпустил меня, я грохнулся на пол, а его рука уже летела прямо в лицо толстяка.

Бац! И шапка слетела с головы толстого на пол...

Он перевел свои злобные глазенки на меня и крикнул мне в лицо, брызгая своей отвратительной слюной:

Я встал и побежал в расположение в свою койку. А мордатый куда-то повел толстого и я слышал, как оттуда раздаются удары и гневные крики старослужащих.

Я уже начал засыпать, как вдруг почувствовал, что кто-то шарит руками по одеялу на мне... Я поднял голову и увидел склонившегося над моей койкой того самого огромного солдата. От неожиданности у меня даже слов не нашлось.

Я ждал, что он будет делать. Неужели выгонит меня отсюда?

Я ошарашенно смотрел, как этот здоровяк разворачивается и медленно бредет от меня вдаль, в темноту. Куда он исчез? Но... меня это уже не интересовало. Я был рад, что остался непобитым и находящимся в койке. Через минуту я уже спал.

Так началась моя служба в этой части.

Потом я узнал, что толстый солдат носит дурацкую фамилию Бабахин, отслужил тут уже целый год, да еще и сектант какой-то. Отчего его еще иногда звали «жирным попом» или «святым бегемотом».

Он молчал.

Он молчал, только изредка смотрел на них усталыми глазами.

У него было странно доброе выражение лица. Глаза его выражали полное спокойствие, что бы ни происходило вокруг. Он никогда не злился, не обижался, но и не трясся от страха. На насилие и несправедливости реагировал всегда как на обыденное препятствие в его нелегкой армейской жизни. Максимум, что он проявлял: это удивление на странное насилие и несправедливости, которыми упивались старослужащие.

Старослужащие резвились и начинали издеваться над Богом, верующими и всем святым, чего только могли вспомнить и обсмеять. Тогда он хмурился, делал вид, что занимается своими делами, и не реагировал на вопросы к нему, пока кто-нибудь не толкал его и не бил. Тогда он поднимал глаза и с наивным выражением лица говорил как ни в чем ни бывало:

Все смеялись и косились на него. Ненормальный какой-то...

Я так и занял его койку. Несколько ночей толстый Бабахин спал в сушилке. Там его мы несколько раз заставали еще спящим, когда утром хотели взять деревянные лопаты для уборки снега.

И еще кто-то обязательно пинал его, чтобы он проснулся.

Однажды я столкнулся с ним у умывальника. Был свободен один кран, и так вышло, что и я, и он подошли к нему одновременно. Я на секунду замешкался. Замешкался и он. Я посмотрел на его руки, в которых он держал свою зеленую мыльницу и зубную щетку с намазанной на нее пастой. Через секунду я решительно ринулся к умывальнику и с полным восторгом отметил, что обставил его.

Потом как-то обнаружили, что у рядового Бабахина нет койки в роте. Старшина роты прапорщик Коноваленко долго ходил перед строем и веселился:

Все просто умирали от смеха. Только Бабахин стоял и молча смотрел то на прапорщика, то в пол. «Чего он молчит?» - подумал я, и когда старшина отвернулся, показывая, как Бабахин молится Богу о новых валенках под голову для сна, я изловчился и пиннул ему в задницу сапогом. Он пошатнулся, а все еще пуще засмеялись. И я тоже...

После этого вечером в казарму принесли еще одну одноэтажную койку, поставили у самого края. В нее и положили Бабахина. Теперь его было легко будить, чтобы он мыл полы всем нарядам по роте.

Тем временем мы прияли присягу, нас распределили по взводам. Началась служба. С дедовщиной и нарядами, с драками и тоской по дому...

В моем представлении секты казались крайне странными сборищами каких-то психически ненормальных людей, отвергающих все радости жизни: выпивку, девок, драки и рок-концерты.

Сержанта неожиданно вызвали, он убежал. Я тоже собрался выйти, тем более, что скоро должно было быть построение на обед.

Я аж смутился.

Жихарев многозначительно посмотрел на меня, направляясь к двери.

Неделю у меня правое ухо не слышало почти ничего... За что он меня ударил, я так и не понял. Рыжего ефрейтора я всегда уважал, он был веселый, рассказывал анекдоты, смеялся, никому не делал зла. Было обидно, что он почему-то разозлился на меня. Но так бывает в армии... Деды, старики, были в общем-то неплохими ребятами. Просто они были старше призывом и поэтому лютовали и всячески унижали нас.

Однажды роту построили и стали отбирать для работ на хоздворе. Старшины не было, поэтому деды благополучно назначили всех зеленых, в том числе и меня.

Раздалось дружное "Ха-ха-ха!" Ефрейтор лишь улыбнулся.

Бабахин вышел из строя к нам. И вскоре мы оделись в бушлаты, взяли варежки и потопали на мороз, грузить бревна. Впереди нас вел огромный Бабахин.

На хоздворе было холодно, бревен было много, а работать нам, конечно же, не хотелось. Ребята нехотя таскали бревна по двое, по трое, но больше курили, кидались снежками, всячески подкалывали друг друга. Но больше всего забавлял Бабахин. Он запросто брал целое бревно один и переносил его на нужное место. Сила у него была невероятная.

В него сперва осторожно, потом больше и больше, полетели снежки. В ответ он лишь недоуменно смотрел по сторонам и все-таки продолжал работать.

Бабахин пытался, но смог приподнять только на некоторую высоту.

Один парень, Генка Чашин, осмелел, и, подойдя к Бабахину, ткнул его кулаком в живот.

Другим ребятам это тоже понравилось и они подлетели бить Бабахина в пузо. Естественно, я также подлетел и со всей силы ударил. Мне очень хотелось пробить его защиту, чтобы он все-таки загнулся. Но этого почему-то не получалось и как-то неприятно злило. Я бил еще и еще. Пока не услышал злой окрик: "Степа-а-анов!"

Я оглянулся и увидел, что стою один напротив Бабахина и бью его в живот, а все разошлись. Меня звал сержант, зачем-то пришедший на хоздвор.

Я думал, что он позвал на какую-то новую работу, но он прижал меня к забору, так что я сильно ударился затылком, и прошипел:

Я был ошарашен... Никак не ожидал встретить тут заступников Бабахина...

Сержант отпустил меня и я заметил, что до этого висел на некотором расстоянии от земли.

Но почему-то эта фраза про "бегемотика по животику" застряла в моем мозгу и ела, жрала меня изнутри. Я не мог найти себе места. Совесть мучила невероятно, я просто физически выл от боли... Я снова и снова вспоминал, как мой кулак погружался на мгновение в пузо "бегемотика", добродушно не отвечавшего мне на удары... и мне становилось противно... от самого себя. И это злило невероятно. Я готов был убить всех на свете, и себя в том числе. Хотя нет, себя было убивать страшно.

Однажды я бежал по части по какому-то делу и столкнулся на повороте с Бабахиным. Он нес банки краски. Почему-то меня это страшно возмутило. Я почему-то захотел, чтобы он меня непременно ударил. Так мне станет легче, непременно легче. Я крикнул:

Бабахин посмотрел на меня. Мне даже показалось, что он сейчас как махнет своей лапищей по моей физии... и меня просто не станет. Я отшатнулся, обогнул его по сугробам и побежал дальше, успев крикнуть:

Но он и не собирался гнаться за мной. Я заметил, что он спокойно нагнулся, чтобы подобрать одну банку, отряхнул ее от снега и потянулся за другой.

Зайдя за угол, я стиснул зубы и просто простонал. Мне стало почему-то стыдно. И это меня злило.

Вечером я на минутку забежал в умывальник, и тут меня схватила рука деда Тишкова.

В следующую секунду я получил сильнейший удар в челюсть, и если бы другая рука Тишкова меня не держала за грудки, я бы улетел прямо в раковину...

Тут вошел еще один дед, друг Тишкова, Глебов.

Я зажмурился, так как удар должен был быть весьма увесистым.

Но тут он почему-то остановился и я услышал, как кто-то вошел в умывальник.

Я открыл глаза и увидел вошедшего Бабахина.

Время шло, моя служба текла, хотя и неровно. То я вырывался на лидирующие позиции, то с кем-то ссорился и дрался. Иногда удавалось увильнуть от трудной работы, поспать лишние часы в каком-нибудь сарае, удавалось даже несколько раз напиться, благо деды угощали со своего стола... В общем, служба тащилась и никак не кончалась.

Бабахин всё также служил, работал на хоздворе, на всех трудных работах, на кухне, на копании траншей, погрузке угля и цемента, и практически везде возвышалась его огромная фигура, ворочающая тонны груза... Ребята моего призыва почти перестали обижать его. Многие даже уважали, и я с досадой не раз замечал в их взгляде на него уважение... Это меня бесило еще больше. Обидеть бегемота было для меня целью, как каким-то способом заявить о своей крутизне. И как только сержант отсутствовал, я старался сделать какую-нибудь гадость Бабахину. Он же, похоже, смирился с моими выходками, только иногда укоризненно глядел на меня своими добрейшими глазками, которые я не мог выдерживать и которые мне просто ночами уже снились, отчего я просыпался в холодном поту и слезами на глазах. Жутко, мне было жутко. Но и злоба во мне росла все больше и больше.

Особенно я обрадовался, когда сержант, заступавшийся за Бабахина, дембельнулся и ушел из части в парадной красивой форме, увешанной значками и аксельбантами.

Старшина не разбирался, правда это или нет, и кто кричит. Он, довольный, выводил Бабахина из строя и в наказание посылал его на какие-нибудь жуткие работы, на которые никто идти не хотел. Я смеялся, но... почему-то удовлетворение мне это все-таки не приносило.

Больше разговора об этом не было, но я с удивлением отметил про себя, что даже мои друзья сжалились над Бабахиным, и я подумал, что, возможно, я перегибаю, и зря, действительно, цепляюсь к нему. Что он мне, собственно, сделал плохого? Что мне от него надо?

Как-то я встретился с Бабахиным взглядами... Мне стало невероятно стыдно. Потом я выл и бился головой об стену. Но об этом никто, разумеется, не знал. Я был один.

Я решил победить Бабахина морально. Захотелось мне растоптать его веру. Как это он еще в какого-то Бога верить вздумал? Что за чушь?

И вот я как-то поймал толстого в бытовке, когда там никого не было, и начал с ним беседу:

Он посмотрел на меня, оценивая, разговаривать ему со мной или нет.

Бабахин повернулся ко мне.

Он не стал спорить. А я посмеялся и вышел. Но почувствовал, что проиграл... Все мои аргументы были отбиты. И тогда приходилось пытаться ударить его, обидеть...

В ответ он повернулся ко мне, подняв свои огромные руки... Конечно, мне было ясно, что одного его удара будет всегда слишком много. Потому он сдерживается, чтобы никого невзначай не убить. А все, пользуясь этим, крутятся вокруг него и пытаются укусить, словно мелкие шакалы медведя...

Прошел год. Меня благополучно перевели в черпаки, я заслужил даже две лычки. Наступила зима. Осенью ушли домой все из Бабахиного призыва. Только его одного командование по-прежнему держало в части. Так обычно поступали с отъявленными хулиганами. Бабахин все так же продолжал работать на хоздворе, грузя бревна и доски.

Как-то я был в наряде и шатался по морозным улицам части со штык-ножом на ремне... В каптерке я уже грелся, в кочегарке сидел, даже у дружков и то чай уже пил, поэтому хотел нагуляться побольше на свежем воздухе, чтобы потом крепче поспать. У меня кончилось курево, и я, вспомнив, что заныкал полпачки "Астры" в козырьке крыши сарая на хоздворе, не раздумывая, потопал туда.

За ночь сугробы выросли до самых коленей, так что пришлось пробираться к сараю с большими усилиями, задирая ноги. Я пошарил за козырьком рукой, пока оттуда не вывалилась промерзшая пачка. Вытащив сигарету, я прикурил, и тут мне показалось, что слышу какие-то крики...

Я прислушался еще. Точно. Кто-то где-то ревел как медведь...

Тогда я вышел на дорогу между сараями, пытаясь определить, откуда идет звук. Да, звук раздавался из дальнего склада пиломатериалов. Дымя сигаретой, я медленно побрел туда.

Над дверями склада горела лампочка, хотя сама дверь была закрыта. Подойдя к двери, я подумал, что неплохо бы сейчас хорошенько пугнуть тех, кто туда залез. Ишь, я тут патрулирую, а они там спрятались!

Прежде чем ворваться, я все-таки решил посмотреть. Благо в стенах склада зияли щели между досками и было прекрасно видно, что происходит внутри. Каково же было мое изумление, когда я увидел там Бабахина, который стоял посреди склада на коленях, и навзрыд молился Богу: "Господи! Господи!" Он говорил и еще какие-то слова, но всё тонуло в его плаче, который просто переходил в какой-то рев. Я никогда не подозревал, что мужики могут так плакать...

Я был в шоке.

Сигарета выпала у меня из руки и я как вор начал пятиться назад от этого места, а как только вышел из сугроба, что есть силы побежал обратно в часть.

Зайдя в столовую, я сказал моему другу-хлеборезу:

Он налил мне кружку противной водки, я ее с отвращением выпил и, не закусив, вышел опять на улицу. Мне было страшно. Я испугался Бабахина по-настоящему. Что за сила в человеке, если он может ТАК молиться и сносить СТОЛЬКО обид?

Мне стало страшно от мысли, что ведь он может и обо мне помолиться Богу, и кто его знает, вдруг Бог меня накажет?..

Я попытался убедить себя, что это веский аргумент, но в глубине души я понимал, что он слабый...

Я стал иногда встречаться с Бабахиным и расспрашивать его о христианстве. Просто узнавал как на разные вопросы отвечает Библия. Бабахин мне охотно всегда всё рассказывал. Я, конечно, неизменно надсмехался над ним, но потом, когда оставался один, непременно размышлял об услышанным.

Однажды я слонялся по части, на разводе в тот день я не был, работы у меня никакой не было, но и в каптерке светиться не хотелось, потому что могли найти и припахать на какую-нибудь халтуру. А мне оно надо? И вот я забрел на кухню.

Я подумал, что он, наверное, посчитал меня уже своим другом... И в тот момент мне это совсем не понравилось. Особенно в свете укора Сереги.

Он куда-то убежал, а я стал разглядывать какие-то коробки, лежавшие на полу для погрузки. На них было что-то написано, и от нечего делать я взял одну почитать. Но в моих руках она вдруг почему-то развалилась, и на пол высыпалось несколько кусков шоколада. Такой бесформенный шоколад. В кусках.

Я поставил коробку на пол и осторожно подобрал упавшие куски.

И, нимало не задумываясь, я набрал этих кусков полные карманы шинели.

Прибежал Витя, подставил пустой бак и стал туда суетливо забрасывать коробки.

На выходе я опять встретился с Бабахиным и посоветовал ему:

Оттуда я поплелся в каптерку, заварил себе электрическим сопротивлением в банке чаю, и в течение трех часов прекрасно посидел, попивая чай, раздумывая над вечными вопросами бытия и закусывая свежеприобретенными шоколадками...

Вдруг в мою дверь постучали, и дневальный прокричал:

У казармы на улице все уже толпились, вызванные со своих работ. Стоял и Бабахин в своем тулупе.

У меня похолодели ноги... Я автоматически сунул руки в карманы. Там находились еще несколько кусков шоколада...

Вдали показался командир части, идущий с замполитом.

Не помня себя от страха, я стал смотреть, куда мне можно бы было незаметно выбросить шоколад, который буквально обжигал мне руки. В сугроб? Нет, слишком далеко сугробы. Да и увидят, все постоянно крутятся. Может...

И я по-тихому подошел сзади к Бабахину и осторожно сунул в широкие оттопыренные карманы его тулупа свои ворованные продукты. Всё получилось!

Бабахин не спеша повернулся и, заметив меня, улыбнулся. Я нервно ощерился ему в ответ. Тут же раздалась команда "Строиться!" и я улетел на свое место.

Командир долго и занудно рассказывал, как важно оказывать медицинскую помощь нашим доблестным воинам, отстаивающим интересы нашей родины в далеком Афганистане. Как хорошо, когда в госпитали вовремя поступает донорская кровь, и как поэтому важно поощрять наших самоотверженных воинов-доноров, и что таким поощрением всегда был шоколад.

Он продолжал медленно ходить вдоль строя солдат, глядя на всех грустными глазами.

Полковник не любил Бабахина. Он за него постоянно получал нагоняи от вышестоящего начальства, что религиозный отказник у него не наказан должным образом и даже «как сыр в масле катается», тогда как должен быть в тюрьме, или, по крайней мере, на гауптвахте. И сейчас, не зная на ком выместить свой гнев, командир решил прицепиться к верующему солдату.

При этом он автоматически сунул левую руку в карман и через мгновение вынул ее. И... Куски шоколада рассыпались из его ладони на снег.

Все ахнули и пошатнулись.

Бабахин будто замер на месте, продолжая держать в руке оставшиеся куски шоколада.

Солдаты в строю зашушукались:

Он беспомощно оглядывал строй солдат, ища защиты, ища поддержки, слоно говоря: «Вы же не поверите, что я мог украсть? Я же не мог украсть!» Но никто не хотел быть за него. Все шумели от возмущения и готовы были убить его сами прямо тут, посреди плаца, руками и ногами.

Я стоял так, будто мне вкололи огромную дозу наркотика и я перестал что-либо соображать. Глаза отказывались видеть, все плыло, ног и рук я уже не ощущал.

Серега подошел к Бабахину, помог ему снять тулуп и ремень.

Старшина приказал двоим дневальным взять Бабахина под стражу, и они нехотя топтались рядом с ним.

Я отошел в беседку-курилку, присел на мороженную скамейку и стал с ужасом наблюдать за происходившим. Подъехал грузовик, затолкали в кузов Бабахина. Он сел в там на какой-то ящик и с грустью озирал часть, выдыхая клубы белого, прозрачного пара.

Я не мог больше сидеть, меня колотило как судорожного, мне было холодно, очень холодно. Тогда я встал, и, держа руки в карманах, стал медленно приближаться к машине, ожидая ее отправления. А она никак не отправлялась... Выписывали наряд на 10 суток ареста на гауптвахту, поэтому ждали документ и искали кого назначить старшим из офицеров, кто бы поехал отвозить арестанта.

Я оказался рядом с ним.

Бабахин улыбнулся, накренился и протянул мне через бортик грузовика свою огромную руку. Я с радостью протянул ему свою и пожал:

Он улыбнулся мне и... только собрался было прятать свою руку в варежку, как что-то почувствовал и, поелозив пальцами, растопырил ладонь перед собой. Тут я с ужасом увидел, что у него на ладони было что-то коричневое... Я машинально взглянул на свою руку... Нет!

Она была испачкана шоколадом! Когда я держал руку в кармане с зажатыми в ней кусками шоколада, ладонь у меня вспотела, шоколад растаял и измазал мне всю ладонь. А затем - и его...

Я быстро взглянул на Бабахина. Он... Его лицо... Глаза...

Они, обычно выражавшие снисходительность ко всякому злу, вдруг наполнились слезами. Он не мог сказать ни слова, только открыл рот и держал свою ладонь открытой к небу.

Так его и увезли.

Мне перехватило дыхание, земля уплыла из-под ног и я сел прямо тут, в снег, у самой дороги.

Наверное, еще минут 20 я сидел так в сугробе, ни жив, не мертв.

Через какое-то время я ощутил, как начинаю замерзать. Холод стоял градусов 30 ниже нуля. Но я в тот миг подумал: «А пусть я замерзну и умру. Нет мне прощения».

Вокруг ходили солдаты, прапорщики. Они что-то мне кричали, крутили у виска пальцами, даже ругались. И тогда только я решил уйти. Годовалая армейская привычка быть подальше от всеобщих глаз дала о себе знать, и я, шатаясь, поплелся в свою каптерку.

Войдя в нее и затворив за собою дверь полумертвыми руками, я постоял, пытаясь осмыслить, откуда идет боль - из горла или из груди...

И тут же присел на корточки, зажав свою дурную голову локтями. Сдавить, сдавить ее, проклятую! Чтобы она отвалилась!

Зубы неприятно скрипнули прямо в мозг. Ужас во мне ходил волнами. От самой макушки стриженой головы до отмороженных пяток в сапогах. Я подскочил и оплывшими глазами вдруг увидел банку с недопитым чаем.

Я рухнул на пол, к осколкам. Они впились в мои ладони, в колени, в бедра... Темно-бордовая кровь закапала на потертые деревянные доски пола. Но мне было все равно.

Я достал сигареты и начал дымить их одну за другой, без всякого перерыва.

Мысли мелькали как кадры в фильме ужасов, одна хуже другой, прокрутились все варианты казни, какой я теперь был достоин.

Но через какое-то время я поймал себя на том, что сижу, плачу, курю, но при этом в голове у меня полная пустота. И я уже не понимаю вообще где я и кто. И не хочу понимать.

Я пропустил построение на ужин. И меня никто почему-то так и не вспомнил. Забыли. Я провалялся на полу еще несколько часов, и когда понял, что уже пролежал и команду на отбой, кое-как поднялся на ноги.

Посмотрел на свои руки, на ноги, на каждую рану. Почему-то мне стало жалко и себя. Что же это мне так не везет? Другие бьют младших себя, отнимают у них деньги, часы, бухают чуть ли не каждую ночь, бегают в самоволку, воруют со склада всё что ни попадя, да еще и продают местным деревенским мужикам, а я один раз перевалил свою вину на сектанта, и так теперь убиваюсь... Почему? Что мне до него? Разве ему станет хуже от того, что он 10 суток побудет на этой самой гауптвахте? Он здоровый, сильный, он и там выживет. Это я бы, может, задохся бы там... Хотя... Везде можно приспособиться. А он... с его верой в какого-то Бога? Он как там будет выживать?

Нет, что это такое? Я тут страдаю, а он, небось, там сейчас привычно моет полы и в ус не дует. И я же еще о нем сожалею! Надо перестать заниматься этой ерундой. Я же крутой, я младший сержант, целый черпак! Меня боятся и уважают, я не слюнтяй и не тюфяк как бегемот... Я...

Боже мой. «Бегемот». Толстый пузатый огромный «святой бегемот», «жирный поп»... Как ты там? Что с тобой?

Слезы текли и текли у меня из глаз. Я не мог успокоиться.

В тот вечер я пошел на хоздвор, вошел в помещение склада, где я как-то видел Бабахина на молитве, нашел полено, нашел под ним письма, сложил их и сунул себе в куртку хэбэ. Потом я как зомби поплелся в столовую к Витьке, молча попросил его дать мне водки. Затем напился в меру своих способностей. Потом долго и муторно блевал около помойки, стоя на четвереньках. И полностью измотав себя, кое-как проник в казарму, залез в свою койку и заснул каким-то бездонным и оглушительным сном.

Так прошли и все остальные 10 дней. Я каждую минуту помнил, что где-то там, в воинской части за 25 километров от нас, сидит на гауптвахте Бабахин, «толстый бегемот». Сидит вместо меня, негодяя и вора.

Я часто останавливался на улице, глядел в сторону, где, как я предполагал, находилась гауптвахта, и тихо шептал, преодолевая нестерпимую боль в горле: «Как ты там, Бабахин? Держись, слышишь!»

Возникали мысли, что он там может умереть, и тогда я до конца жизни буду ощущать себя последним ублюдком, если вообще не захочу раньше приблизить этот самый конец... Но я ждал Бабахина, как не ждал, наверное, еще никакого друга на свете. «Бабахин! Ты вернись живой только, слышишь!»

Зима отвечала еще большими морозами и полной тишиной.

Меня спрашивали: «Ты чо такой загнутый, Стёпыч?», а я отмахивался, и даже умудрялся улыбаться. А Серёге сказал, что это я по поводу одного письма из дома.

Я согласно кивал. Но думал совершенно о другом.

Очень неприятное ощущение - осознавать себя полным мерзавцем. Очень. Тогда я испытал это чувство на себе полностью и во всех красках...

И вот я был как-то в наряде дежурным по роте. Рядового дневального забрали накрывать на столы в столовой, а я стоял как в старые времена у тумбочки. Всё время я находился в состоянии какой-то полудремы. Возможно, организм таким образом пытался бороться с нахлынувшими на его душевную сферу нагрузками. Я умудрялся стоять, прислонясь к тумбе, держать глаза открытыми, а при этом как бы спать. Находиться между сном и реальностью. Путая одно с другим... Вдруг я услышал хлопанье входной двери, тяжелые шаги по прихожему коридору, и...

Дверь в казарму открылась, и в расположение вошел Бабахин. Побритый налысо, в грязном рваном бушлате, еле натянутом на его здоровые плечи. Он автоматически отдал мне честь, но тут же потупил свои добрые глаза, и молча протопал в сторону умывальника. У меня не нашлось никаких слов. Но про себя я был рад, что он хотя бы живой.

Дрожащими руками я вынул письма Бабахина из кармана куртки и пошел в умывальник, чтобы как-то их ему вернуть. Он там мылся под краном, раздевшись по пояс.

Я послушно положил письма и вышел. Он не стал, да и не мог, наверное, на меня ругаться. Или не считал меня достойным и этого... А я не мог ничего ему больше сказать.

В дальнейшем я всячески избегал его, не смотрел в его сторону, научился ощущать его спиной и боковым зрением. Всегда, когда кто-то в строю задевал Бабахина, я делал вид, что о чем-то думаю, занят чем-то важным, или смотрю вообще в другую сторону.

Приближался Новый год, и по закону солдат осеннего призыва уже не могли больше держать в части. Надо было отпустить до 1 января. И ровно 31 декабря, во время нашего утреннего развода на работы, командир пришел и с грустным видом сообщил:

Ко мне на ухо наклонился Серёга и прошептал:

А командир всё зудил и зудил, держа всех на морозе и никак не отпуская.

Бабахин послушно вышел строевым шагом из строя и встал по стойке смирно перед командиром. Писарь штаба помчался в штаб за документами Бабахина. Через минуту они были ему отданы, и Бабахин побрел с ними в казарму за своими вещами. Наконец-то свободный... Наконец-то домой... Всё. Кончились его страдания...

Я смотрел ему во след, как он идет вдоль казарм, рассматривая на ходу свой военный билет. Неужели я его больше не увижу? Сейчас меня распределят куда-то, я уйду на работу и всё, Бабахин исчезнет навсегда.

Бабахин...

Я дождался, когда нас разведут. Слава Богу, в этот раз нас не стали распределять на работы по одному или по группам, как обычно, а просто отмахнулись: «Сегодня до 18.00 работаем над задачами, даваемыми командирами взводов». Поскольку я был командиром маленького взвода из 5 человек, я быстро сказал им идти в каптерку и заниматься у кого чем есть, а сам поспешил в казарму.

Войдя, я отдал честь дневальному у тумбочки, и спросил:

Я всё понял. Больше я не увижу Бабахина!

Я нахлобучил на глаза шапку и ринулся как ненормальный к задней двери. Как на зло она оказалась запертой.

Я поддал дверь вверх, она распахнулась, и я вывалился на мороз, на тропинку, ведущую позади всех казарм к выходу из части.

Не долго думая, я подбежал к забору, подтянулся и ловко перелез, благо в этом месте колючая проволока была помятой и порванной.

Свалился с другой стороны в сугроб и выбежал на проходившую там вдоль забора наезженную дорогу. Машин не было. Светило солнце. Вокруг было пусто и тихо. Только со стороны воинской части слышались какие-то звуки.

Не дожидаясь ответа, я кинулся что есть силы бежать. Скорее, скорее! Если я не догоню его, я пропаду, мне не зачем жить.

Я не задумывался даже о том, что в этот предпраздничный день на дороге может быть полно патрулей, которые, если поймают без всяких отпускных и увольнительных документов, запросто могут упечь меня на 15 суток. Но я бежал и бежал, тяжело дыша и уже еле переставляя ноги.

Несколько раз я чуть было не поскользывался, но каким-то чудом мне удавалось удерживаться на ногах, и тогда снова продолжать бег.

Наконец, я увидел вдалеке, почти у самой деревни, темный силуэт, неуклюже переваливающийся, несший в руке какой-то небольшой чемоданчик, почти портфель. Это Бабахин! Он!

Дыхание причиняло мне боль, сил почти не было, ноги устали. Я остановился, наклонился, опершись на колени, чуть-чуть отдышался и что есть силы, закричал:

Он меня не слышал, мне пришлось бежать снова. Я бежал и кричал ему. То жалобно, то грозно, то почти рыча, то почти умоляя. Я уже думал, что не догоню его, но вдруг он обернулся в мою сторону. Я поднял руку. Только тогда силуэт толстого человека остановился и повернулся в ко мне.

Он терпеливо ждал, пока я добреду до него. Вот и его лицо, его уже видно.

Лицо его выглядело недоуменным, но в то же время и как будто брезгливым. Что он еще может ожидать от меня? Какую подлость?

Он посмотрел на меня, на то, как я стараюсь отдышаться, глянул в сторону деревни, выискивая между домами железную дорогу, по которой он должен сейчас уехать к себе домой.

Я почти уже орал:

Бабахин округлили свои добрые глаза, в них смешалось сразу и удивление, и жалость, и что-то еще, мне не ведомое.

Бабахин открыл свою сумку и достал оттуда какую-то огромную, почти как он сам, потертую книгу.

Мне показалось, что он открыл мне свои объятия, и я ринулся к нему и обнял его. Он был настолько огромен, что руки мои так и не сомкнулись за его спиной. «Большой бегемот»...

А мне надо было возвращаться в часть, служить еще целый год.

Я смотрел ему вслед, и мне было ужасно грустно, что столько времени я потерял впустую.

С тех пор я стал тайно читать подаренную мне Библию. И плакал, плакал, узнавая во Христе многие черты толстого «святого бегемота».