ДО КОНЦА ПРЕТЕРПЕВШИЙ

   Расскажу, как умею...
    Дорогие друзья, вы хотите знать о подвигах на ниве Христовой? У меня они были. Расскажу о них в простоте сердца.
    С малолетства мое сердце тянулось к Богу. В Боге я находил главную отраду жизни. С детства я посещал православную церковь. Любил читать книги на славянском языке. Я думал, что Богу угодно, если человек много читает на славянском языке. Особенно любил я читать Псалтирь над умершими. Слушая меня, люди говорили: «Как хорошо он читает, прямо слезу прошибает». Этим я думал угодить Богу. Священник меня убеждал, что Христос пострадал за веру православную. То же самое утверждали многие старцы. Воспитанный в таком духе, я твердо стоял за православную веру. За нее я готов был страдать и умереть вместе со святыми, которые были замучены нечестивыми безбожниками.
    В календаре на каждый день перечислялись мученики и мученицы за православную веру. Сколько угодников в молодых годах пострадало за веру! И я думал, что если придется, я тоже без всякого страха отдам жизнь за веру православную.

    
    Слухи об Иване Григорьевиче

    Но вот слышу – в народе говорят о каком-то Иване Григорьевиче Рябошапке, который проживает в Киевской губернии, около Белой Церкви... Потом распространился другой слух, что он переехал в Херсонскую губернию и поселился в Любомировке Елисаветградского уезда. Что же говорил народ о Рябошапке? Что он проповедует Евангелие, но не так, как православные священники.
    Любомировка была в 70 верстах. Неподалеку от нас было селение Скалево, куда я ходил в церковь. Вдруг появился новый слух, что в трех верстах от нас, в деревне Бельведер, происходят тайные собрания. Потом стало слышно, что и в селении Скалево открылась такая церковь, где проповедуют так, как Рябошапка.
    Когда я узнал об этом, то был очень удивлен. Почему же они собираются тайно? Мне сказали, что полиция их преследует и разгоняет; что их называют штундистами, разбивают окна в их домах и выламывают двери.
    В то время я был уже женат. По-прежнему аккуратно посещал православный храм и не знал, что моя жена тайно от меня ходит на эти собрания. Она не говорила мне об этом, так как я в церкви помогал в службе.

    
    Евангелие на русском языке

    В одной версте от нас один мещанин купил водяную мельницу. Моя жена завела знакомство с его женой, которая вникала в Священное Писание. Когда она узнала, что моя жена ходит на тайные собрания, то стала пугать ее:
    – Узнает муж – плохо тебе будет.
    У меня был сильный голос в пении и чтении. Люди говорили: «Когда в церкви нет Дунаенки, то церковь будто немая». Это еще крепче привязало меня к православной церкви.
    Жена мельника дала моей супруге Евангелие на русском языке. Я стал его читать и над многими стихами проливал слезы. Впервые я по-настоящему понял слова Христа. В славянской Библии многие слова были непонятны для меня. Теперь же меня охватил страх: оказывается, я думал о спасении не так, как нужно. С этого момента у меня сразу отпала охота читать Евангелие на славянском языке. Хотелось читать только на русском. Но все же я не прекращал посещения православной церкви.

    
    Особенное бракосочетание

    Вскоре в православной церкви произошло венчание, о котором заговорили во многих селах. Жених был православный, а невеста – штундистка. По окончании венчания священник благословил их и дал поцеловать крест жениху и невесте. Жених поцеловал, а невеста оттолкнула распятие. Народ возмутился:
    – Глядите, что она сделала, – говорили они, – Бога оттолкнула!..
    В следующее воскресенье я снова пошел в церковь. На этот раз служение проводили священники, которые приехали из других мест. По окончании службы наш священник объявил:
    – После обеда будет беседа со штундистами в деревне Бельведер. Желающие могут присутствовать.
    Я пошел; три версты – это не так далеко.
    Зашли в один дом, который был приготовлен для беседы. Полиция привела на собрание всех местных «штундов», как их тогда называли.
    Перед собранием все вместе пропели: «Царю Небесный Утешителю душе Истинный, иже везде сый и вся исполняй, сокровие благих и жизни Подателю, приди и вселися в ны и очисти ны от всякие скверны».
    После этого должна была начаться беседа. Но деревенские люди были не очень смелы. На лицах была заметна робость.

    
    Смельчак

    Но вот явился Ромуальд Федорович Шиманский. Он не побоялся священников. Его вопросы для священников были очень трудны. Они не могли на них отвечать. Тогда полиция запретила говорить Шиманскому. Он же сказал:
    – Следовательно, я тут не нужен. Могу идти домой?
    – Можешь.
    И он ушел. Меня это удивило. Я думал о священниках: «Вы окончили духовные школы, семинарии, академии – и не можете ответить земледельцу. Так зачем же я буду слушать вас?» И я ушел.
    Идти мне нужно было мимо дома Шиманского. Он жил в саду помещика. Когда я подошел к ограде, залаяли псы. Шиманский вышел во двор. Он знал, что я присутствовал на беседе.
    – Ну, что, – спросил он, – беседа кончилась?
    – Нет, еще беседуют.
    – А почему же ты не остался до конца?
    – Потому что слушать их бесполезно. Священники грозят людям арестом.
    Шиманский заметил, что я был недоволен беседой и позвал меня в свой дом, чтобы рабочие помещика ничего не знали о нашем разговоре.
    На столе у него лежала польская Библия. Он был католиком. Мы поговорили с ним о некоторых духовных вопросах.
    – Ты должен иметь русскую Библию, – сказал он мне, когда я уходил домой. – Сейчас пойди в кузницу и скажи, что хочешь работать в мастерской. Пусть наши рабочие видят, что ты имеешь у нас какую-то работу. Это нужно для того, чтобы о тебе не думали, что ты ищешь другую веру.
    Я так и сделал: пришел к мастеру и спросил насчет работы. Дома я рассказал жене о встрече с Шиманским и о том, что он мне посоветовал купить Библию на русском языке.
    – Тут есть Библия у одной женщины. Может быть, она продаст ее тебе, – ответила жена.
    Я тайком зашел к этой женщине. Увидев меня, она испугалась, потому что знала о моей работе в православной церкви. Я сказал ей:
    – Я пришел к вам тайно, потому что хочу купить у вас Библию. Моя жена сказала, что у вас есть Библия.
    – А кто ваша жена?
    – Дунаенко.
    – О да, Библия есть.
    Она открыла сундук, с самого дна достала Библию и дала мне. Денег с меня не взяла, что меня удивило. Вижу – Библия целая, хорошая. Я очень обрадовался. Домой возвращался огородами, закоулками, все время оглядывался: если бы полиция узнала, что я несу Библию, меня бы арестовали и месяца три гоняли бы по этапам и не раз бы побили так, как могут бить полицейские. А этой женщине разбили бы окна и поломали бы двери, потому что тогда в нашей местности было такое повеление. Полиция за такими строго смотрела и расправлялась с ними, чтобы угодить православному духовенству. Высшее же начальство не принимало против этого никаких мер, потому что приказ бороться со штундой исходил из центра. За такие расправы полицейских даже хвалили:
    – Молодцы! Боритесь за веру православную, а всех штундистов надо пороть до крови, чтобы неповадно было изменять веру и других совращать с истинного пути.
    Однажды я приехал в Умань. Там был большой книжный магазин. Зашел, спрашиваю:
    – Есть Библия?
    – Нет, – отвечает приказчик. – Оставьте три рубля, мы выпишем из Москвы Библию и вам перешлем.
    Я оставил три рубля, приказчик записал мой адрес.
    Библию я действительно получил – новую, красивую, на русском языке. По воскресеньям сижу дома, читаю.
    Многие люди узнали, что я купил Библию в Умани. Вскоре в воскресенье приходит ко мне старик Дорофей Мусиенко, чтобы послушать.
    Это был тот самый старик, который купил водяную мельницу неподалеку от нас. Он был человек богатый, в нашем крае жил лучше всех.
    Он слушал-слушал и говорит:
    – А ты знаешь, что мне говорил старик Саенко? Что мы все поклоняемся идолам... Ты приходи ко мне с Библией и читай... И все мои сыновья и дочери будут слушать... Надо нам всем понять, что мы делаем себе идолов, молимся им и делаем великий грех...
    Я начал ходить к Мусиенко по воскресеньям, иногда и в будни, по вечерам или ночью. И другие стали приходить. Мы закрывали окна; один из братьев стоял на дворе, караулил от хулиганов. Караульные сменялись. Если вдали слышался гомон, караульный стучал в окно. Сразу лампу тушили. Все затихали, как мертвые. Злые люди проходили мимо. Так как света не было видно и ничего не было слышно, они говорили:
    – Значит, сегодня штунда не собралась.

    
    Угроза священника

    Больше всего наши собрания беспокоили священника. Он стал замечать, что в церкви мало народа. Свечей не стали покупать. Прежде перед иконами свечей было столько, что негде поставить, а теперь – две-три свечки.
    Священник решил, что во всем виноват я. Ему донесли, что я купил Библию и хожу на тайные собрания. У многих в домах из переднего угла уже убраны были иконы. И вот однажды священник с полицией заявился ко мне. Он сразу начал меня обличать и злословить. Я спросил:
    – Батюшка, почему вы прошли мимо дома того человека, который только что вернулся из тюрьмы за кражу лошадей? Он сидел там три месяца, но вы, как я вижу, не считаете это грехом... Для вас я грешник, потому что читаю Библию?
    – Ты хуже конокрада, – громко крикнул батюшка. – Он украл одну лошадь, а ты у меня украл уже несколько духовных овец!.. Но всякое воровство не проходит даром... Берегись!..
    Это была моя первая встреча с полицией.

    
    Это не остановило меня

    Но это не испугало и не остановило меня. Я продвигался вперед по пути следования за Христом, так как это единственно правильный путь. Слово Божье давало мне силу.
    Через некоторое время приезжает урядник Кулибаба. Меня вызвали в сельское правление. Сотский прибежал ко мне в страшной ярости. Это был здоровый мужик. Ему было приказано: «Лупи пса Дунаенко что есть мочи и гони его сюда ко мне».
    Но с сотским я мог справиться, и он только рычал на меня, но не трогал. Когда я прибыл в правление, подскочил урядник и ударил меня по зубам сначала с одной стороны, потом – с другой, сопровождая удары руганью. Я стоял не сопротивляясь. Как на зрелище, со всего села сбежались мужчины, пришли и некоторые женщины.
    Урядник при всех бил меня куда попало и приказал сельскому старосте и полицейским:
    – Там, где собирается эта штунда, разбивайте окна, ломайте двери, лупите их сколько можете и куда попало...
    Не всем людям это понравилось. Кое-кто шептал про себя: «За что лупцуют людей? Кому какое дело, кто как молится?» Другие, наоборот, одобряли: «Это полезно... За ум возьмутся, перестанут к штундам ходить!»
    Надо сказать правду: на многих людей от полицейских расправ напал страх. Некоторые православные говорили:
    – Нас Бог накажет, если мы не будем вас разгонять. Мы в церкви свечки покупаем, перед святыми иконами ставим, а вы что делаете Богу за Его добро и милость?
    Такое было понятие у темных людей. Они думали, что битьем окон и выламыванием дверей служат Богу.

    
    Встреча с Рябошапкой

    Давно уже я хотел посетить брата Ивана Григорьевича Рябошапку. Я подговорил одного брата, и мы поехали в селение Любомировку. Попасть к нему было трудно, потому что власть следила, чтобы к нему никто не приходил и не приезжал. Мы нашли его хату. Огляделись. Зашли. Но пробыли недолго, так как его старуха что-то заметила в окно. Мы зашли в его мастерскую. Он был хорошим кузнецом и слесарем.
    Собрания проходили не в его хате, а в клуне. Там он прорезал окно и поставил стол. А в другой стороне были закрома с хлебом, чтобы власть не могла придраться, что это место для молитвы. Полицейским можно было сказать: «Разве в амбарах люди молятся? В амбарах хлеб хранят».
    При первой встрече мы ничего не говорили о Писании. Он только поинтересовался, как у нас появились верующие и что меня потянуло к Слову Божьему. Он в то время был уже стариком, но не переставал трудиться, пока его не сослали.

    
    Вопреки побоям

    Трудно нам было устраивать собрания, потому что за нами была слежка. Но все-таки братья твердо стояли в вере.
    Однажды мне приказали явиться к уряднику – за 18 верст. Он набросился на меня хуже зверя. Бил-бил, даже вспотел, задыхаться стал, всякими словами ругается... После этого отправил к приставу. А тот не лучше урядника; пожалуй, еще злее, хоть на вид вроде как образованный, лицо бритое, с маленькими усиками...
    – Будешь со штундой якшаться? – кричит, а сам слюной брызжет мне в лицо.
    – Мое дело и звание такое, – отвечаю ему.
    – Ах, такое?! Ты хочешь, чтоб я тебе морду кровяной лепешкой сделал?
    – Воля ваша... Вы вот приказываете мне, а Бог тоже приказывает. Кого же мне слушать – власть земную или небесную?
    – Пока ты на земле, я для тебя важнее власти небесной...
    Вот до какого бесстыдства дошел человек. А ведь как будто ученый по виду.
    Мы все равно собирались по ночам.

    
    Приезд священника

    Но вот приехал священник в сельское правление. Послали полицейского за мной. И он не ведет меня в правление, а гонит, пихает в спину, бьет.
    Прихожу. Старик Мусиенко уже стоит там. Со всего села сбежался народ. Для него это зрелище. Священник сидит возле стола, облокотился на Евангелие. Когда увидел меня, сказал:
    – Пусть читает Дунаенко – он грамотный, а с другого нечего спрашивать.
    Я говорю:
    – Сказано в Писании: «Блажен читающий и слушающие».
    Священник во всю глотку как рявкнет (и народа не постыдился):
    – Брешешь!
    От этого его грубого слова весь народ засмеялся. А мне как будто кто-то шепнул: «Подойди к нему, возьми у него Евангелие и найди сказанное тобою место, потом прочитай всему народу».
    Подхожу, говорю:
    – Батюшка, позвольте мне на минуту ваше Евангелие.
    – Возьми.
    Я взял из-под его локтя, отошел и открыл Откровение, 1:3. В затылок мне смотрят мой брат Василий и другой житель села, который был очень против меня. Я начал громко читать, чтобы все слышали: «Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нем, ибо время близко».
    Прочитал, закрыл его и отдаю священнику.
    – Зачем закрыл? – спрашивает он.
    – Потому что закрытым взял, закрытым и отдаю.
    Народ усмехается. Я видел, что эти усмешки не надо мной, а над ним. Тогда он спрашивает моего брата Василия:
    – Скажи, на какой странице он читал?
    Василий отвечает:
    – Я не знаю, потому что смотрел, как он водит пальцем по строкам...
    Я думал: «Наверно, этот священник никогда сам не читал Библию; потому он так удивлен». Он рассвирепел и что-то прошептал уряднику.
    На этот раз нас отпустили.
    Через некоторое время опять приехал урядник и бил меня так, как бьют цепом снопы на току; бьет, а сам приговаривает:
    – Почему не покоряешься священнику, почему стоишь против православного духовенства?

    
    Усилия духовенства

    «Как бы нас ни притесняли, собраний наших не оставим», – решили братья.
    Однажды приехал из другого города священник, чтоб служить в церкви. За мной прибежали двое полицейских. У каждого палка. Приказали мне:
    – Собирайся немедленно в церковь!
    Я взял Библию и спрятал под полой. В церкви занял место возле заднего окна. Началась служба. Поют певчие. Народ молится, крестится. Все идет хорошо. Под конец священник сказал проповедь об иконах и об идолах.
    – Идол – это бык, а икона – это образ святых человеков и святых жен.
    Я стоял и весь трепетал от волнения. Чувствовал, как будто кто-то шепчет мне: «Не молчи, говори!»
    – Батюшка, позвольте мне сказать несколько слов, – сказал я громко.
    – Говори, говори, Дунаенко!
    Я раскрыл Библию и прочитал: «Твердо держите в душах ваших, что вы не видели никакого образа в тот день, когда говорил вам Господь на Хориве из среды огня, дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний, изображений какого-либо кумира, представляющих мужчину или женщину» (Втор. 4:15–16). – Слышали, батюшка? Тут же не говорится ни о каком быке!
    В церкви поднялся шум среди народа. Здоровенный мужик подошел ко мне, ударил кулаком в шею и потащил к двери. Когда вытолкал наружу, запер дверь церкви. Вокруг церкви ограда, в середине – главные ворота. Он вытолкнул меня за ворота и крикнул:
    – Пошел вон!
         В тот день был послан рапорт уряднику о том, что Дунаенко не унимается и конфузит при людях священника.
    Когда приехал урядник, то на этот раз уже не бил меня, а мучил. Я едва остался живым.
    – Как ты, гадина, посмел бить священника?
    – Я и пальцем его не тронул...
    – Ты его словами бил при всем народе!.. Погоди, достукаешься каторжных работ! Сгниешь там навеки.
    Это было сказано при народе. Все решили, что скоро я буду каторжником. Но братья и сестры даже после этого собраний не оставляли.
    Иногда нас заставали на собраниях. Тогда нас гнали сорок верст в Уманскую тюрьму на восемь суток. Мне всегда немного добавляли, и я сидел 10–14 суток .
    Вместе с мужиками гнали и слабых женщин с грудными детьми. Милосердия не проявляли ни к кому. Слезы и просьбы не помогали.

    
    Приезд следователя

    Приехал следователь из Киева. Меня к следователю не вызывали. Он остановился у священника для расследования этого дела. Следователь спросил у священника:
    – Вы приказали позвать Дунаенко в церковь?
    – Да, я приказал полиции, чтобы позвали его для увещевания.
    – Когда Дунаенко вошел в церковь, он сразу начал что-нибудь говорить?
    – Нет, он только попросил слова после моей проповеди.
    – Вы ему запретили или позволили?
    – Я ему сказал: «Говори».
    – Вы позволили ему говорить в церкви, когда стояли за аналоем?
    – Я думал, что он попросит прощения, покается перед Богом.
    – Вы думали так, а он думал иначе. С моей точки зрения, Дунаенко не совершил никакого беззакония.

    
    Печальные случаи

    У одного брата умер ребенок. Полиция не позволяла похоронить ребенка на общем кладбище. Это было летом. Стояла жара. Несколько дней брат держал тело ребенка в погребе. Но дальше нельзя было держать; нужно было где-то похоронить. И брат похоронил ребенка у своего двора.
    Через несколько дней приехал урядник и приказал:
    – Тело выкопать и похоронить на свином пастбище!
    Начался плач и вопль братьев и сестер от такого издевательства. Но на этом надругательства не кончились. Созвали сельский сход и постановили: «Забрать у штунды хлеб, который уже в снопах, а земли им дать только полдесятины и в таком месте, где ничего не растет, – на глине».
    По всем полицейским участкам было разослано распоряжение – забирать у штунды новорожденных детей и крестить их по православному обряду. Некоторых детей крестили в ледяной воде. Младенцы простуживались и умирали.
    Однажды я на своей усадьбе начал копать глину, чтобы построить себе избушку. Сельский староста увидел и говорит: «Ты зачем здесь копаешь?»
    – Это моя усадьба, я здесь родился; за это плачу подать. Это место перешло ко мне от отца...
    – Я тебе покопаю!.. Вон где твое место – там копай! – и показывает палкой на небо. – А тут не имеешь права копать!
    Что мне было делать? Куда идти? Кому жаловаться? Я был, как маленький сирота, которого все дети бьют и все у него отнимают, а ему остается только плакать и утирать рукавом слезы...
    Жена говорит:
    – Брось копать, а то еще позовет полицейских, и тебя изувечат.
    Верующим запрещали ночью зажигать свет в домах. А ведь ночью с малыми детьми всякое бывает. Заплачет дитя, мать зажжет свет. А кто-нибудь идет мимо, видит – у штунды свет! Ага, значит, читает Библию. Надо побить ему стекла!

    
    Беспокойство общества

    Общество стало замечать, что кое-кто из молодежи тайно ходит в собрание слушать Библию. От одного к другому стали передаваться слова: «У них там интересно!» И они постановили:
    – Так как наши сыновья и дочери идут к штундам слушать Библию, то мы должны купить свою Библию, общественную. Тогда молодежь не будет ходить к штундам. Нашу общественную Библию надо читать в церкви. Может, там кто купит свечку да засветит перед святыми иконами, и нехай тогда придет в церковь штунда и Библию почитает, какую батюшка купит.
    Это было решено в присутствии священника. Собрали деньги для покупки Библии и отдали их священнику. Через некоторое время священник привез Библию и созвал всех жителей села. За мной послали сотского с палкой. Он очень строго сказал:
    – Иди со мной, почитаешь Библию, чтобы не поклоняться святым иконам!
    Гонит меня сотский, громко поносит всякими злыми словами. Прихожу в сельское правление. Народ кричит:
    – Ага, пришел!.. А ну-ка, почитай нам Библию, которую батюшка купил... Погромче прочитай... там, где сказано, чтоб мы святым иконам не поклонялись!

    
    Доказательство из Библии

    Все пристально смотрели на меня. Священник сидит за столом, и другие какие-то с ним. Мне дают Библию, чтобы я прочитал им место, где написано про иконы.
    У многих такое выражение на лице, что я не найду в Библии слов против икон. Они заранее торжествуют, готовятся избить меня.
    Я открыл 44-ю главу пророка Исаии и прочитал 13-й, 14-й и 15-й стихи: «Плотник, выбрав дерево, протягивает по нему линию, остроконечным орудием делает на нем очертание, потом обделывает его резцом и округляет его, и выделывает из него образ человека красивого вида, чтобы поставить его в доме. Он рубит себе кедры, берет сосну и дуб, которые выберет между деревьями в лесу, садит ясень, а дождь возращает его. И это служит человеку топливом, и часть из этого употребляет он на то, чтобы ему было тепло, и разводит огонь, и печет хлеб. И из того же делает бога и поклоняется ему, делает идола и повергается перед ним».
    Люди были вынуждены молчать, потому что так условились. Все ожидали конца моего чтения. По окончании чтения священник встал и говорит:
    – То, что прочитал Дунаенко из Ветхого Завета, нас не касается.
    Народ обрадовался, зашумел:
    – Это не для нас!
    Тогда я открываю 17-ю главу Деяний Апостолов и читаю 29-й стих: «Итак, мы, будучи родом Божьим, не должны думать, что Божество подобно золоту или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого».
    Кое-кто из народа убедился в моей правоте, а некоторые ожесточились и исполнились великой ненавистью ко мне. По домам расходились возбужденные, спорили, шумели. Были голоса и за меня, но большинство было против. Людям не хотелось расставаться с тем, чему они верили много лет.

    
    Верующие искали выход

    Приближался праздник светлого Христова Воскресенья – Пасха Христова. Полицейские, шпионы и наши ненавистники заранее приготовили дубинки – разбивать окна в тех домах, где соберутся верующие.
    Тогда все мы решили: «Соберемся не в доме, а вдали от селения, в степи, откуда не будут доноситься до села наши голоса.
    Собрались мы на кладбище, у выкопанной могилы, в которой еще не успели похоронить покойника. И возле этой могилы мы молились в горьких слезах. Малых детей держали на руках. А кто был побольше, сам стоял.
    Наши гонители тщетно искали дом, где проходит пасхальное собрание. Но окна бить им не пришлось, потому что ни в одном доме не было собрания...
    С каждым днем гонения усиливались. Но наши собрания не прекращались. Тогда наши гонители стали хватать братьев и сестер где попало, вместе с малыми детьми. Некоторые сестры работали на огороде. В домах оставались их грудные дети. Когда арестовывали сестер на огородах, они просили:
    – Пустите в дом взять ребенка, его надо кормить грудью...
    – Обойдется и без груди, – смеялись гонители.
    Матерей погнали за 40 верст в Уманскую тюрьму. Ночь провели под открытым небом у дороги. Сестры стонали от болей в груди, потому что у них скопилось молоко... А их младенцы дома плакали от голода.
    На другой день сестер перевели в тюрьму. При тюрьме была церковь. Священник начал православную службу. На эту службу было позвано много полицейских. Во время службы сестры и братья плакали.
    После службы священник раздал всем просфоры. Некоторые не брали. К таким подбегали полицейские и без всякого стеснения били их. Мою жену толкнули с высокой лестницы. Она сильно ушиблась, но осталась жива.
    После службы сестер опять погнали в тюрьму. Туда к этому времени привезли из села их грудных детей. Показали их издали, а близко подходить к детям запретили. Младенцы плакали. Матери стонали, рыдали от горя. Вот какую пытку придумало начальство по наущению духовенства.
    Полиция кричала на брата, который привез грудных детей.
    В этот день матери так и не покормили детей.
    – Привезете детей завтра в 9 часов утра!
    С этими несчастными малютками Григорий Дорофеевич Мусиенко поехал на постоялый двор Умани.
    С великими мучениями и большим терпением пережил он ту ночь. Плачущие дети не давали покоя другим людям на постоялом дворе. Среди женщин было много евреек, тоже с младенцами. Когда они узнали, почему плачут дети, то брали их на руки и кормили своей грудью. Слезы текли по лицам этих женщин:
    – Бедные малютки, за что вас так наказывают?
    Можно представить, что переживали матери, оставшиеся в тюрьме.
   

    На другой день детей привезли в 9 часов утра. Но сразу их к матерям не пустили: надо было выхлопотать разрешение от высшего начальства. Эти хлопоты отняли почти два часа. Дети плакали. Матери в тюрьме метались в отчаянии.
    В один из вечеров, после проверки камер, братья преклонили колени и начали молиться. В это время что-то загудело под тюрьмою, лампы начали двигаться. Надзиратель громко закричал:
    – Землетрясение!

    Все перепугались: тюрьма каменная, и если разрушится, то всех похоронит. Но через несколько минут землетрясение прекратилось. Братья с колен не вставали. Молитвы сопровождались обильными слезами. После молитвы улеглись на голые нары. Ни в женском, ни в мужском отделениях не было никаких подстилок.
    Только через восемь дней сестер и братьев отпустили домой, а меня заперли на двое суток в карцер.

    
    Угроза

    На воротах дома брата Мусиенко было приклеено письмо, в котором содержалось требование, чтобы он в поле, возле придорожного креста, в приготовленную яму, прикрытую камешком, положил сто рублей. Если же деньги не будут положены, то будет сожжен его двор и дом.
    Мусиенко это письмо отнес в сельское правление. До этого его уже прочитали соседи, проходившие мимо ворот.
    По почерку узнали автора угрожающего письма. Старика Мусиенко вызвали к становому приставу и сказали:
    – Мы знаем, кто это написал, и составили протокол, который вы должны подписать, чтобы дело было отправлено в суд.
    Брат Мусиенко не захотел судиться и поэтому протокола не подписал. Через некоторое время была сожжена мельница Мусиенко, которая стоила несколько тысяч рублей. Рядом с мельницей были маслобойка и шерстобитка. Сгорело много всяких машин.
    Вскоре после пожара у брата Мусиенко смертельно заболел восемнадцатилетний сын. Спасти его не могли. Братья вырыли могилу на общем кладбище. Но гонители верующих донесли уряднику:
    – Наше православное кладбище хотят опоганить умершим штундой.
    Урядник отдал строгое предписание сотскому: ни в коем случае не допустить похорон сына Мусиенко на кладбище и могилу засыпать.
    Неграмотный сотский приносит мне этот приказ и просит прочитать его вслух. Я прочитал ему, а бумажку положил себе в карман. Это случилось в феврале. Тело лежит в доме. Я посещаю покойника, читаю Евангелие. Народ сходится, как на похороны, и слушает Слово Божье.
    Некоторые злые люди говорят:
    – Пусть из него борщ сварят! Не позволим хоронить на нашем кладбище!
    – Но это не по-Божьему, – отвечают другие.
    Я каждый день читаю возле покойника Евангелие. Народу собирается все больше. После чтения провожу толкование прочитанного. В результате семнадцать человек обратилось ко Христу.
    Когда узнало об этом начальство, гонения усилились. Я решил написать прошение на имя его императорского величества. Вместе с прошением я вложил приказ урядника Карпа Никодимовича Кулибабы о запрещении хоронить покойника на кладбище.
    Конверт с прошением к императору я вложил в другой конверт – на имя верующего человека Германа Исааковича Фаста, жившего в Петербурге. Я все подробно описал брату. Брат Фаст ответил телеграммой: «Письмо получено и отправлено по адресу».

    
    Переполох

    Эта телеграмма вызвала переполох во многих селах. Все спрашивали у нарочного, который доставил мне депешу:
    – Кто ее прислал из Петербурга Дунаенко? Что в ней написано?
    Священник тоже зазвал к себе нарочного и спросил о телеграмме. Нарочный сказал:
    – Я только доставил телеграмму, а что в ней написано, не знаю. Я ее не читал.
    Тело лежало в доме 21 день. Наверное, уряднику было прислано распоряжение из Петербурга, потому что он приехал и сказал, что покойника можно похоронить. Он сам присутствовал на похоронах, чтобы не было возмущения со стороны православных.
    В воскресенье священник после службы пошел к церковному старосте на обед. А три сына этого старосты обратились ко Христу, когда я читал над покойником Слово Божие.
    Во время обеда староста говорит:
    – Батюшка, помогите, дайте совет, что мне делать с моими сыновьями, которые стали ходить на собрания к Дунаенко?
    Священник ответил:
    – Вы знаете, что сделали с Яшкой, который ночью обокрал церковь. Его убило общество, и над убийцами не было никакого суда. Вот так же надо поступить с Дунаенко.

    
    Постановление схода

    В деревне собрали сход и постановили: «Кто не хочет бить и разгонять штунду, у тех отнять землю». Каждому было страшно остаться без земли. Люди, подписавшиеся под этой бумагой, взяли колья, чтобы всем было видно, что они идут разгонять штунду. Священник приехал провести службу. Все общество пришло в церковь. Колья сложили снаружи. А когда служба кончилась, кое-кто взял небольшие иконы в руки. В одной руке держит икону, другой берет кол. Так они шли громить штунду.
    Один здоровенный мужик приготовился убить меня. Но Бог не допустил моей гибели. Жена моя в это время была больна. Соседка забежала в наш дом, чтобы помочь жене. Мне она сказала:
    – У вас нет ни капли воды. Бери ведра и скорей иди по воду!
    Я ушел. Когда громилы пришли в дом и увидели, что меня нет, а жена лежит больная, они не тронули ее. Это было 14 февраля 1891 года. В других домах многих верующих избили до крови. Женщин таскали за волосы, били ногами. Одну девочку перебросили через забор на мерзлую землю. В тот же день она умерла.
    До убийства дочери родители тайно веровали, а теперь перестали скрывать свою веру и были готовы умереть за Христа. После этой расправы братья попросили волостного старшину Антона Булавку приехать к нам.
    Старшина прибыл и собрал всех братьев в сельское правление. Народ думал, что он будет расспрашивать о всех недавних зверствах и наведет порядок. Но он поставил братьев в ряд и начал бить по лицу всех подряд. Мне досталось больше всех. Но я не падал духом, потому что твердо верил, что Бог накажет за такое зверство.

    
    Колокольный звон

    Однажды слышу звон колоколов. Думаю: в честь какого же праздника? А народ стекается к церкви со всех сторон. Смотрю в окно и вижу – бежит полицейский. Вбегая в дом, кричит:
    – Не слышишь звона? Почему не идешь в церковь? Чтобы через минуту был там... Увидишь, что с тобою будет...
    Подгоняет меня палкой, ругает скверными словами – страшно слушать. Подхожу к церкви и вижу несколько фаэтонов, а возле них много народу. Мною овладел страх. Из церкви вышли стражники и урядники. Один стал впереди меня, другой – позади. Народ расступается, дает дорогу. Ввели меня в церковь. Вижу – несколько священников, неизвестных мне, справа – исправник, пристав, жандармы, урядник; а против клироса стоит какой-то чиновник. Из алтаря выходит священник в облачении. Я стою, как бесчувственный. Он спрашивает:
    – Ты – Дунаенко?
    – Точно так, – отвечаю.
    Трудно быть спокойным, когда кругом стража с обнаженными шашками. Священник продолжает:
    – Почему ты оставил свою мать-церковь и стал, как овца заблудшая? Ты читаешь Евангелие. В нем сказано, что Христос оставляет стадо и идет искать одну овцу потерянную. Видишь, мы все оставили свои дела и пришли искать твою потерянную, заблудшую душу... Ты заблудился, оскорбил свою мать-церковь... Ведь ты родился православным и вырос в православной церкви. Ты ее любил, и она любила тебя. Ты хорошо трудился в ней, читал и пел... Зачем же ты оставил свою любимую мать, которая родила тебя, крестила, учила? Вместо благодарности ты наплевал на нее, убежал и совращаешь других.
    Я едва стоял на ногах – так он заморочил мне голову своими увещеваниями. Нужно было что-то сказать, и я спросил его:
    – Что мне сделать доброго, чтобы наследовать Царство Божье?
    Он оглядел всех людей и говорит:
    – Повторю тебе заповеди Христа...
    – Какие? – спрашиваю.
    – Первую и вторую...
    Но тут подошел к нему чиновник и стал что-то шептать на ухо. Тогда священник объявил:
    – Через полчаса в школе будет беседа миссионера с Дунаенко. Приходите все послушать.

    
    Миссионер

    Фамилия миссионера была Шкварцов. К нему относились с почтением священники и полицейские. Даже как будто побаивались его. Он был из Петербурга; значит, человек с головой, нам не ровня.
    Собрался народ в школе. Без полиции и здесь не обошлось. Чего боялось духовенство? Драки, побоища?
    Миссионер и священники заняли места за столом, и собрание открылось. Миссионер достал из кармана записную книжечку, перелистал ее, посмотрел на меня.
    – Сядь поближе, – говорит.
    Полицейские подпихнули меня к нему. Миссионер начал:
    – По Слову Божьему, признаешь ли ты себя заблудшим или нет?
    Я молчал. Тогда мой родной брат Василий поднял руку и встал. Священник разрешил ему сказать:
    – Говори.
    – «Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Божие», – сказал Василий.
    – Кто это такой? – спрашивает миссионер.
    – Это его родной брат Василий, – выкрикнул кто-то.
    Миссионер обратился к Василию:
    – Эти слова сказал Сам Христос. И я тоже скажу: если наша праведность не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то мы не войдем в Царство Божье. Правильно сказано.
    Василий сел. Миссионер долго говорил к народу, защищая православную веру и церковь. Потом обнял меня перед всем народом и так ласково говорит:
    – Дунаенко, я слышал, что ты в православной церкви читал и пел с другими. Что же с тобой случилось? Как ты мог ослепнуть? Апостол Павел говорит так: «Если же закрыто благовествование наше, то закрыто для погибающих». По Слову Божьему, ты погибший. Видишь этих людей, для которых ты читал и пел? Для них благовествование не закрыто, а для тебя закрыто. Ты в плохом положении, а они в хорошем.
    Указав на одного пожилого человека, Терентия, он сказал:
    – Вот, Дунаенко, с кого тебе нужно брать пример. От него Бог ничего не закрыл, а тебе штунда ослепила глаза.
    Я попросил разрешения сказать несколько слов старцу Терентию.
    – Скажи, скажи, – согласился миссионер.
    Народ загудел, зашумел. Полицейский рявкнул:
    – Тише!
    – Дядя Терентий, объясни мне вот что: когда священник с Евангелием перед алтарем говорит протяжным голосом: «Горе имеем сердца», что это означает?
    Терентий говорит:
    – Разве ты этого не знаешь? Мы поем в ответ на это: «Имамы ко Господу, достойно и праведно есть, поклонятися Отцу и Сыну и Святому Духу».
    – Я это знаю. А ты объясни слова священника: «Горе имеем сердца».
    – Я этого не знаю. Пусть батюшка объяснит тебе.
    Народ стал смеяться.
    – Прекратить! – крикнул полицейский.
    – Больше ничего не хочешь спросить? – обратился ко мне миссионер.
    – Если позволите, спрошу.
    – Спроси.
    – Дядя Терентий, что означают слова, которые батюшка говорит в алтаре: «Поющие, вопиющие, взывающе и глаголюще»?
    – Мы на это поем: «Свят, свят, Господь Саваоф».
    – Я это знаю, но ты объясни мне слова батюшки.
    – Как я тебе объясню, если сам не знаю?
    – А ты знаешь, Дунаенко? – спросил миссионер.
    – Если бы знал, то не спрашивал бы.
    Миссионер покачал головой и говорит:
    – Я еще не видел такого хитреца.
    Я испугался, поняв, что мои вопросы к Терентию были неприятны миссионеру. Ведь он только что сказал, что ничто не закрыто от Терентия, значит, он все должен понимать. А оказалось, что он ничего не понимает. После этого миссионер показал на икону в переднем углу и спрашивает:
    – Что это, по-твоему?
    – Икона.
    – А кто на ней нарисован?
    – Иоанн Креститель.
    – Кем ты считаешь его?
    – Он был, как Ангел Божий.
    – Значит, икона эта святая?
    – Она сделана не Богом, а руками человека.
    – Да, человеческими руками, но она святая.
    – Этого я не могу утверждать, потому что сказано в Писании: «Будьте святы, ибо Я свят». Это сказано живым людям, в которых может обитать Святой Дух... А неподвижные вещи могут быть святыми или нет, этого я не знаю.

    
    Вечер

    Уже темнело. Зажгли лампу. Но народ не расходился. Все чего-то ждали. Ко мне подошел учитель.
    – Дунаенко, прошу на пару слов...
    Мы вышли на улицу, и он говорит:
    – Вот что я скажу тебе: если оставишь эту штунду, получишь денег, сколько хочешь...
    Он стал делать намеки, что он тоже против священников, и даже стал поносить их нехорошими словами. Потом спрашивает:
    – Сколько бы ты хотел денег?
    – Ничего не хочу... Знаете, что сказал Петр Симону: «Серебро твое да будет в погибель с тобою...» Так и я не могу продать дара Божьего.
    – Ну, как хочешь, это дело твое.
    Он пошел в школу, я за ним. Когда он занял свое место, миссионер обратился ко мне:
    – Ну что, Дунаенко, все не одумался? Все еще стоишь на своем учении?
    – Кто я такой, чтобы выдумывать свое учение? – ответил я. – Не на своем я стою, а на Божьем Слове.
    Миссионер подошел ко мне, взял меня за рукав, и мы вышли из школы вместе. Уже было совсем темно. Отведя меня в сторону, он сказал:
    – Ты думаешь, что эти твои «братья» сделали бы то же, что сделал ты? Ты ошибаешься. Вот запомни: ты будешь сослан! Ты сгниешь в ссылке... Там ты увидишь людей, которые во время молитвы танцуют... Ты с этими своими братьями разойдешься и, может быть, навеки... Стоит ли из-за этого оставлять жену и детей?..
    – Да будет воля Божья надо мной, – ответил я.
    – Смотри же, будешь каяться, да будет поздно.
    Он повернулся и пошел в школу. Смотрю – все уже одеваются. Полицейский стоит возле меня.
    «Вероятно, сейчас арестуют меня», – подумал я. Потом, подойдя к миссионеру, спросил:
    – Куда мне, ваше благородие?
    – Пока ты свободный, можешь идти, куда хочешь.
    Слыша это, полицейский отступил от меня. На этом и кончилась беседа с миссионером.

    
    Сын Мусиенко

    Пришел с военной службы сын старика Мусиенко, Андрей Федорович. Он принес с собой много книг.
    – Что это за книги? – спросил его отец.
    – Книги старинные, молитвенники, жития святых, а это календарь.
    – А вот я, сынок, купил Библию. Почитал бы ее.
    Сын начал читать, и когда нашел места в святой книге, где написано, чтобы люди не поклонялись изображениям, он указал отцу на иконы:
    – Зачем же вы их держите?
    – Теперь, сынок, запрещается уничтожать иконы. Власть за это строго наказывает.
    – За это я отвечаю, – сказал сын.
    Настало воскресенье. Священник приехал служить обедню. Солдат Андрей Федорович взял мешок, снял иконы со стен, положил в мешок и понес в церковь. Там он вынул из мешка иконы и поставил рядом вдоль стенки. Народ удивляется:
    – Андрей Федорович, что ты делаешь?
    – Разве не видите? Ставлю святых в ряд.
    – Ах, Боже мой! Это, наверное, натворил Дунаенко!.. Это его наука...
    Вскоре после этого приехал урядник, чтобы вызвать меня и снова избить. Я уже к этому привык. Раз приехал урядник – без побоев не обойдется. В этот раз он бил меня по щекам.
    Потом погнал меня к приставу за 18 верст, в местечко Тальное. Пристав как увидел меня, сразу крикнул:
    –Опять ты, зараза! – И начал бить меня по лицу, в грудь, по голове.
    Избив меня, крикнул:
    – Пошел вон!
    Пришлось идти назад 18 верст. Все тело болит. На пути попался колодец. Напился воды, вроде полегче стало. Потом я свернул с дороги, сел под акацией и думаю: «Боже мой, устал я от тиранства властителей. Хоть бы и не жить мне на земле...»
    Кое-как добрался домой – весь избитый, в синяках.
    Жена испугалась:
    – Кто тебя так разрисовал?
    – Ты знаешь, кто в России занимается этим художеством. Становой пристав.
    Детки смотрят на меня так печально; видя, что я такой изнуренный, щебечут, как птички, стараются помочь. Гляжу на них, и сердце сжимается. «Наверно, скоро сиротами останетесь», – думаю.

    
    Разлука

    Вскоре разлетелся слух, что Ивана Григорьевича Рябошапку в дальние места сослали. Нет его больше в Любомирке.
    Меня в покое тоже не оставили. По очереди приезжали исправник, пристав и урядник. Думаю: «Как вам не надоело со мной возиться?»
    Но вот однажды исправник мне объявляет:
    – Достукался, Дунаенко! Здесь больше жить не будешь.
    – А где же?
    – В ссылке, вот где!
    – Ваше благородие, позвольте мне пойти домой, попрощаться с женой и детьми.
    – Хорошо, сходи попрощайся. Разлука будет долгая.
    Приказал полицейским сопровождать меня. Прихожу домой, говорю деткам:
    – Ну вот, мои милые, оставляю вас. Бог знает, увидимся ли когда-нибудь...
    Жена – в слезы... А все-таки утешает меня:
    – На твоей стороне Бог, Он не оставит тебя.
    – Ну, прощайте...
    В последний раз всех поцеловал. Жена и дети со слезами проводили меня за ворота.
    Прихожу в правление. А туда уже привели Андрея, который святых в ряд поставил. Его тоже отправили в ссылку вместе со мною.
    Это было в 1894 году, 9 мая. Отвезли нас в Уманское полицейское управление и заперли в арестантской камере. Вошли трое полицейских, начали обыскивать. У меня было 60 копеек. Отняли. У Андрея – 3 рубля. Тоже взяли. Потом вышли куда-то, но скоро вернулись, принесли водки – на наши деньги купили. Стали пить. А развеселились – бить нас начали.

    
    Побои

    На стене нашей камеры к грубой дубовой доске была прикреплена тяжелая икона. Полицейским захотелось еще больше потешиться. Они отодрали икону. Один схватил ее, размахнулся и что есть силы ударил меня по уху. Я упал навзничь. Другой подскочил и стал бить ногами в зубы, в грудь, третий бил кулаками по голове...
    Люди из соседней камеры говорят:
    – Довольно, хватит...
    А полицейские выпили еще и опять хватаются за икону... Ударили по другому уху. Я повалился на другую сторону. Икона была крепкая, а все-таки разбилась. Кровь течет из ушей, из носа, изо рта. В глазах сделалось темно, ничего не вижу.
    Один из полицейских схватил меня за волосы, повернул голову, другой ему помогает, а третий налил в стакан водки и хочет влить мне в рот. Я сжал губы. Тогда они стали бить меня плетьми и шашками по ребрам. Ножны шашки ударили по стакану. Стакан разбился, порезал мне губы. Я уже ничего не видел, только чувствовал, как кровь течет под рубаху.
    Они опять принялись за водку; затем начали бить меня шашками в грудь. Ножны у шашек медные, тяжелые. Из груди тоже заструилась кровь... Один ударил в бок... Я думал, что не встану больше, а они поднимают меня силой, заставляют стоять на ногах, а я не могу... Тогда они очень разозлились и стали топтать меня ногами.
    Люди из соседней камеры снова кричат:
    – Довольно! Перестаньте!
    – Молчать! Не ваше дело!
    Тогда они начали бить в дверь и кричать:
    – Зачем вы убиваете человека?
    Полицейские, видя, что «перестарались», стали оправдываться:
    – Братцы, ведь это изменник! Он много наших православных людей увел в свою штунду...
    Люди им в ответ:
    – Зачем же вы его убиваете? Ведь он никого не убил... А если говорит о вере, пускай другие не слушают его... Мы не можем больше смотреть, как вы над ним издеваетесь...
    – Мы ему давали икону поцеловать, – лжет полицейский, – а он не хотел. Как же не бить его за такое упорство? Не ваше дело вмешиваться. Вас не трогают, ну и помалкивайте.
    Только на рассвете они успокоились и ушли.
    Андрей видел, как они надо мной издевались, хотел за меня вступиться, но ему пригрозили:
    – Расстреляем на месте! Не лезь!
    Он плакал, глядя на мои мучения...
    Потом слышим – кто-то подошел к нашим дверям и спрашивает:
    – Кто здесь заперт?
    – Штунда, – отвечает часовой, – бо дуже ему дали. Наверно, недотянет до вечера, отдаст дьяволу душу...
    – За что же его били?
    – А он не крестился и не целовал икону.
    – Ну и что же? Я тоже не крещусь. Значит, и меня должны убивать? Кому какое дело, молюсь я или не молюсь?
    Караульный молчал. Тот человек грозился, что не оставит этого разбоя, пожалуется куда нужно.

    
    Снова тюрьма

    Через некоторое время возвращаются те трое, которые чуть не убили меня. Принесли воды, кричат:
    – Держи руки, умывайся!
    А у меня нет сил подняться. Тогда они потащили меня в другую камеру. Там раздели и начали омывать раны. Стерли кровь с лица и повели в тюрьму. Толкают и приговаривают:
    – Не притворяйся мертвым, пошевеливайся побыстрее... Ведь умыли тебя, чего тебе еще надо?
    Андрея тоже со мной повели. Привели в тюрьму. Там раздели, одежду нашу забрали, а нас заставили надеть тюремную – летнюю. В каменной тюрьме было холодно: с марта месяца ее не отапливали. Кровь сочилась из моих ран.
    Во время вечерней проверки я упал. Начальник тюрьмы поглядел на мою голову и говорит брату Андрею:
    – Мочи тряпку в воде и прикладывай ему к голове до утра. Утром доктора позовем.
    Целую ночь ухаживал за мной Андрей. А на рассвете сел возле меня, заплакал и говорит:
    – Брат, вы наверное, умрете. Скажите, что передать вашей жене и детям, если я останусь живым? Они будут у меня спрашивать...
    – Брат Андрюша, не плачьте. Мне тяжело слушать ваши рыдания... Бог силен дать совет живущим на земле... Не плачьте, брат мой, не плачьте, – отвечаю я, а сам чувствую, как из моих заплывших глаз вытекают слезы... Слезы соленые еще больше растравляют мои раны.

    
    В тюремной больнице

    Утром привели ко мне фельдшера. Он осмотрел меня и сказал:
    – Перенесите этого больного на верхний этаж – в больницу.
    Прощаясь, брат Андрей целует меня, а сам горько плачет.
    – Это твой родственник? – спрашивают его.
    – Да.
    И вот понесли меня – двое за руки, один за ноги. Голову поддерживали, чтобы не болталась. Положили на койку. Когда пришел доктор, фельдшер был возле меня. Доктор посмотрел на меня и говорит:
    – Его надо перенести вниз.
    Четыре человека перенесли меня на одеяле вниз, в подвал. Положили на одну из коек. Других больных там не было. Ко мне приставили по приказанию доктора одного из арестованных, который стал растирать мне руки, ноги, грудь, живот. Растирает меня каким-то лекарством. Лекарство щиплет. Возле меня на тумбочке и на полу тоже всякие лекарства. В тазу вода, а сверху плавает масло.
    Григорий оказался добрым, жалостливым, как родной отец. Растирает он меня, а сам говорит:
    – Бог даст – поправишься.
    Прошло несколько дней. Фельдшер приходил ко мне утром и вечером. Доктор – раз в день, а потом два раза. Мне делалось все хуже. Часто я терял сознание. Через две недели доктор что-то заметил во мне, призвал начальника тюрьмы и надзирателя. Все они глядят на меня, потом начальник тюрьмы говорит Григорию:
    – Если умрет ночью, ты никого не беспокой до утра, только накрой его.
    Когда они ушли, добрый арестант говорит:
    – Дунаенко, если бы ты мог увидеть свои ноги...
    – Помоги мне сесть – может, увижу.
    Он приподнял мою голову. Я взглянул на свои ноги. Они были черные, как чугун. И я почему-то совсем не чувствовал их, как будто у меня их вовсе не было.
    Григорий натирает мне их и спрашивает:
    – Чуешь?
    – Нет, не чую... как чужие...
    Он трет опять ноги, руки и тело. Но они остаются бесчувственными. Потом он дал мне какого-то лекарства и укрыл сукном. Ночью мне показалось, что я лежу в воде, весь мокрый. Стало страшно. Что это со мной? Может, скоро конец? Но тут же я успокоился, кажется, даже заснул.
    Вдруг Григорий соскакивает со своей постели, склоняется надо мной, глядит мне в глаза и тихо спрашивает:
    – Дунаенко! Ты живой?
    – Кажется, еще не умер.
    – А я думал, что ты умираешь, и накрыл тебя сукном, как приказал доктор... Я дам тебе воды. Выпей, может быть, легче будет...
    Я выпил немного. Чувствую, как вода пошла внутрь. Тогда он опять начал растирать меня, и мне полегчало малость. «Слава Богу! – подумал я, – может быть, не умру, еще раз со своей семьей увижусь».
    Настало утро. Что принесет мне новый день? Приходит доктор, осматривает меня и говорит:
    – Дунаенко, ты будешь жить! Это счастье твое... Вчера я думал, что ночью ты умрешь.
    Он приказал дать мне немного вина. Принесли рюмочку с наперсток. Когда я проглотил вино, то почувствовал, как будто в меня вошло что-то живое.
    После этого доктор приказал давать мне молока – по стакану в день.
    Ко мне стали возвращаться силы. Со слезами благодарил я за это Бога. Очень мне захотелось чего-нибудь из овощей или фруктов. Стал просить моего благодетеля. Он спрашивает:
    – А чего бы ты хотел?
    – Нельзя ли достать где-нибудь вишен?
    – Вишен? Не легкое это дело, но постараюсь.
    И вот один из надзирателей приносит мне под полой маленький кувшинчик вареных вишен, через окошечко подает моему служителю и говорит:
    – Давай ему по две-три ложечки, чтобы доктор не заметил.
    Так он и делал. Каким вкусным казался мне этот вишневый компот! С каждой каплей, с каждой ягодкой ко мне возвращалась жизнь. Я почувствовал, что смогу встать.
    Потом мне захотелось печеной картошки. Григорий умудрился достать три картофелины. Я съел полкартофелины. Чувствовалось, что силы возвращаются ко мне, хотя я был похож на черный скелет. Это чернота была от кровоподтеков. Мне самому было страшно смотреть на свое тело.

    
    Сумасшедший

    В подвальное помещение, где я находился, привели еще одного. Положили на третьей койке от меня. Он просил закурить, но ему не давали. Ночью он вытянул веревку из штанов, сделал петлю, набросил на шею. Затем к койке привязал конец веревки и свалился с нее.
    Григорий лежал рядом со мной. Он услышал, как тело упало на пол, вскочил, подбежал к нему и стал развязывать петлю. А тот упирается, говорит, что жить не хочет.
    Дежурный по коридору услышал шум, спрашивает:
    – В чем дело?
    – Да вот, человек хотел задушиться.
    – Оставь его в покое, – ответил дежурный.
    Через некоторое время новый сосед опять завозился на койке и вдруг бросил на меня петлю. Но она зацепилась за другую койку. Я очень испугался, Григорий тоже испугался и возбужденно спросил:
    – Что ты делаешь? Чуть человека не загубил!
    Тогда безумный поднял койку и бросил ее в меня. Но тоже не попал. Опять подходит к окошку дежурный и строго говорит:
    – Кончится тут безобразие или нет?
    – Что с ним делать? То хотел задушиться, а теперь койкой чуть не убил человека! Не дает нам покоя!
    Тогда дежурный подал через окошко длинную рубаху с длинными рукавами:
    – Надень на него эту рубаху и покрепче закрути ему руки назад.
    Когда надевали на него рубаху и завязывали руки, он кричал что есть мочи, грозился. Я не мог заснуть до утра. Утром пришли доктор, фельдшер и надзиратель. Я встал.
    – Зачем встаешь? – спрашивает доктор. – Ложись на койку!
    – Ваше высокоблагородие! Пожалейте меня, возьмите меня отсюда! – взмолился я.
    – Что с тобою, Дунаенко? Разве тут тебе плохо?
    Тогда Григорий стал рассказывать, что было ночью и как я был напуган сумасшедшим. Доктор обратился к начальнику тюрьмы:
    – Прикажите взять Дунаенко в баню. Его нужно хорошенько помыть, переменить на нем рубаху и отнести наверх, в больницу.

    
    Разговор с фельдшером

    Через некоторое время пришли четверо арестованных, взяли меня и понесли в баню. Там меня обмыли теплой водой. Как хорошо мне было от этой воды! Потом надели на меня чистую рубаху и отнесли наверх. Как я был рад, как благодарил Бога за теплоту и чистоту!
    Пришел фельдшер, посмотрел на меня и говорит:
    – Как думаешь, Дунаенко, какой Бог тебя воскресил?
    – Бог один, сотворивший небо и землю...
    – Да, да. Это ты верно говоришь, так и есть... Потому что ты уже был мертвый... Никто не надеялся, что ты останешься жить... Я прошу тебя, Дунаенко, когда тебя сошлют, пришли мне письмо. Напиши, в какую тебя страну загнали, промеж какого народа... Обещаешь?
    – Если буду жив, напишу.
    Он дал мне свой адрес и ушел. Я подумал: «Откуда он знает, что меня сошлют? Почему он хочет получить от меня письмо?»

    
    Свидание

    Меня ожидала большая радость: на свидание со мной прибыла жена с сестрой по вере. Когда они подошли к воротам тюрьмы, часовой спросил:
    – Что вам надо?
    – Хотим посетить Дунаенко.
    – Опоздали, Дунаенко уже четыре дня в могиле.
    Жена с сестрой заплакали. А в это время другой часовой поодаль говорит:
    – Похоронили не Дунаенко, а бессараба. Дунаенко наверху, в больнице, еще живой, лежит вон у того крайнего окна.
    Жена и сестра не поверили ему. Думали, что он успокаивает их, чтобы не плакали.
    Первый часовой сказал, что меня похоронили, потому что он видел, когда меня несли вниз, в подвал, а когда возвращали наверх, не видел. И решил, что я умер. На самом деле умер тот, кто хотел задушиться.
    Парнишка, который лежал рядом со мной, посмотрел в окно и говорит:
    – Какие-то две женщины смотрят на наше окно.
    – Может, кто из твоих родных соскучился по тебе, – говорю я.
    – Нет, это не из нашего села.
    В это время в палату вошел надзиратель и говорит:
    – Дунаенко, твою жену очень испугали: сказали ей, что тебя похоронили. Погляди в окно – вон там она с другой женщиной, хотят увидеть тебя.
    Я приподнялся, взялся за решетку и смотрю вниз. Верно: жена с сестрой.
    – С кем ты оставила дома детей? – кричу ей из окна.
    – А кто ты такой? – спрашивает она.
    Я понял, что она не узнала меня. Голова моя была без волос, лицо черное и распухшее. Надзиратель сказал мне, чтобы я подошел к другому окну, из которого было виднее. Я пошел туда.
    – Подойдите к этому окну! – кричу им.
    Они подошли ближе.
    – Скажи, наши дети живы?
    – Кто ты? – спрашивает она опять.
    – Разве не узнаешь? С кем детей дома оставила?
    Она в ответ:
    – Назови имена наших детей.
    Я назвал всех детей. Тогда она поверила и спросила:
    – Да тебя узнать нельзя. Что у тебя с лицом?
    – Тех, кто здесь побывает, редко потом узнают.
    – Арестовали брата Максима. Он тут, в этой же тюрьме.
    После я узнал, что его заперли в одну камеру с Андреем, в ту самую, в которой меня чуть не прикончили.
    Жена говорит:
    – Мы тут видели одного, который тебя бил. Он нам сказал про тебя: «Он должен сдохнуть, если не сдох... Будет он помнить наши кулаки и сапоги...»
    Я сказал своей жене, чтобы она не горевала: Бог не допустит моей гибели. А если погибну, то ради Христа, а Он больше страдал, чем я.

    
    Кусочек бы хлебца!

    Я уже начал вставать на ноги. Давали мне одну белую булочку в сутки. А мне хотелось черного хлеба – хоть маленький ломтик. Сказал надзирателю:
    – Нельзя ли разжиться ржаным хлебом? Надзиратель говорит:
    – Хлеба достать нетрудно: но если об этом узнает доктор, то меня строго накажут за самовольство и уволят со службы.
    Все-таки хлебца он мне принес:
    – Не ешь все сразу.
    Я так и делал: отщипывал по крошке и клал в рот. И мне казалось, что с этими черными крошками в мое тело входит сила.
    Очень мне хотелось увидеться с братьями, которые сидят здесь, в тюрьме. Пришел доктор, осмотрел меня. С моей кожи как будто чешуя слезает. Я попросил его:
    – Ваше высокоблагородие, позвольте мне выйти из больницы.
    – Нельзя, у тебя больные внутренности.
    Парнишку, который лежал со мной, уже забрали домой. Я остался один в камере. Тоскливо. Лежу и гляжу в окно.
    Люди на полях жнут хлеб, косят, вяжут снопы, складывают в скирды. А я здесь, в одиночной камере, больной и искалеченный... Слезы сами текут. Боже мой, Боже мой, что со мною стало! Я уже не человек, от меня осталась только тень. Как тоскливо проходят часы за этой решеткой... В лоханке вода. Она мне иногда служит зеркалом. Смотрю на свое отражение в воде и не узнаю себя. Нет ни одного волоса на голове, и нет бороды; только черная кожа да кости вместо тела... Что же со мною будет дальше? Сколько времени я буду здесь томиться? Неужели Господу будет угодно продлить мою жизнь – такую тяжелую и ненужную?..
    Где мои братья и сестры? О, если бы я мог увидеть их! Я бы излил перед ними мою скорбь, а они бы рассказали другим... Но мир закрыт для меня. Слава Богу, что я могу смотреть через это окно. Все-таки я не в темнице. Я – как птица в клетке: птице хочется полетать, а ее поймали и втиснули в клетку. Когда же меня выпустят на волю? Да и выпустят ли?..
    Дни идут за днями. Я плачу, скорблю, молюсь, прошу у Бога прощения за свою слабость, за уныние.

    Вызов в полицию

    Через несколько дней приходит надзиратель:
    – Тебя требуют в полицию.
    Я сразу же вспомнил, как полицейские терзали меня. Зачем они зовут опять? Может быть, доконать, сжить со света?
    До полицейского управления надо было идти с полверсты. Когда вышел из камеры, увидел Андрея и Максима. Сразу стало отрадно на сердце. Надзиратель спросил:
    – Можешь дойти до полиции?
    – С Божьей помощью как-нибудь доберусь.
    Идем втроем. Я – в середине. Братья поддерживают меня... Чистый воздух. Улицы, дома... Ходят люди. У некоторых веселые лица. Видно, живут без горя.
    Шли мы медленно, но все-таки под конец я почувствовал сильную усталость. Значит, я еще не ходок.
    Когда мы пришли в управление, нам зачитали постановление власти о том, что по распоряжению министерства внутренних дел нас ссылают в Закавказский край сроком на пять лет.
    Помощник исправника плюнул и сказал со злостью:
    – Мало им дали!.. Что такое пять лет? И не в Сибирь, а в Закавказье... Из таких надо кишки выматывать!
    Я едва стою на ногах от слабости. Нам объявили, какого числа возьмут нас. Братья написали домой, что нас будут угонять такого-то числа.
    В день отправки приехали братья и сестры. С ними приехала и моя жена – попрощаться. Нас выгнали во двор. На руки наложили железные наручники. Поставили в ряд, скомандовали:
    – Один за другим – вперед!
    Справа и слева стража, вооруженная шашками, наверное, боятся, что убежим. А куда бежать – измученным, в оковах?
    Братья и сестры идут поодаль, провожают нас до вокзала, льют слезы. Я едва иду. Прошу в мыслях Бога: «Помоги осилить этот путь!»
    Наконец пришли. Братья и сестры издали прощаются, машут руками, платочками, картузами.
    Подошли вагоны с решетками. Нас ввели туда. Сестры вопль подняли. Послышался долгий свисток паровоза. Все внутренности от этого свистка перевернулись, он как будто резал нас на части.
    Поезд тронулся. Моя жена еще долго шла вдоль поезда. Я не знаю, кого мне больше жаль – себя или тех, которые остаются на родине...
    Поезд набирает ход. Жена бежит... Уже отстала... А нам высунуться из окна нельзя: на окне решетка. Кости мои начинают болеть от толчков вагона.

    Мы приехали в Киев. Прямо с вокзала нас повезли в тюрьму. В камере нас встретили братья, которых тоже отправляли в ссылку: Андрей Глушенко, Даниил Коваленко, Иван Гончаренко и Алексей Шевченко. Стало веселее. Только плохо, что я нездоров. Братья спрашивают:
    - Что с тобою?
    Андрей рассказал им о страданиях, которые я пережил. Они говорят:
    - А нас никто и пальцем не тронул.
    Вместе с нами в ссылку отправляли сестру Хозицкую. Ее поместили в отдельную камеру. Такое распоряжение от начальства: штунду держать отдельно от православных, чтобы не распространялось Слово Божье.

    В нашу камеру приходили священники, чтобы вернуть нас на прежний путь. Но мы больше молчали. Пробыли мы в тюрьме три недели. Потом нас вывели, дали арестантские шинели, рубахи, портянки, фуражки на головы и коты на ноги - очень сухие, жесткие.
    Вдруг откуда не возьмись перед нами очутился миссионер Шкварцов. Он почему-то обратился не ко всем, а только ко мне:
    - Дунаенко, ты все еще упорствуешь? Возвратись к жене и детям. Если ты образумишься, тебя никуда не сошлют.
    Я ничего ему не ответил.
    Перед тем, как отправить нас на вокзал, нам велели раздеться, чтобы записать наши особые приметы. Все удивлялись, что у меня такая черная кожа. Один из членов комиссии, как видно, доктор, сказал:
    - Его кожа почернела от великого горя - такое случается с людьми.
    Я еле стоял на ногах, а миссионер увещевал меня вернуться домой. Но, видя мое изнурение и печаль, в последний раз спросил:
    - Не хочешь покаяться? Пеняй на себя.
    На нас снова надели наручники. Коты мне были тесны. Я растер ноги до крови. Идти тяжело, а конвоир бьет прикладом:
    - Не отставай! Шагай быстрее! Кое-как осилил дорогу. Пригнали на вокзал, пересчитали, ввели в вагон. У дверей поставили часового со штыком. Я сел на полку. Поезд тронулся. Подошел конвойный.
    - Кто Дунаенко?
    - Я.
    - Ты забыл в тюрьме Евангелие с Псалтирью. Возьми.
    Боже мой! Как я был рад! Я целовал святую книгу и плакал от счастья, прижимая ее к груди:
    - Вот где мы встретились с тобой! На самом деле Евангелие отняли у меня еще в полиции, перед тем, как истязать меня. На Евангелии была надпись: «Дунаенко». Эта надпись помогла нам встретиться.
    - Теперь не расстанусь с тобой! - говорил я и снова целовал Евангелие.
   

    Дальнейший путь
   
    По приезде в Харьков нас отправили в тюрьму. Через две недели перевезли в Ростовскую тюрьму, потом - в Екатеринодарскую, затем - в Новороссийскую, на берегу Черного моря. Там мы были две недели. После этого на пароходе Черным морем нас отправили в Батумскую тюрьму, из Батумской - в Тифлисскую.
    Я очень разболелся и уже не мог держаться на ногах. Меня водили к врачу, который давал всякие лекарства. Так продолжалось три недели. Из Тифлиса нас направили по железной дороге в сторону Баку. Сняли с поезда в Астафи и препроводили в тюрьму. Тюрьмы в России были в каждом городе. Оттуда погнали пешком в Бурчалинскую тюрьму.
    По дороге делали остановки для отдыха, но этого отдыха для меня было недостаточно. Все кости ныли, после отдыха мне трудно было подняться. Некоторые конвоиры были добрые, сочувствовали мне, несчастному, помогали подняться, чтобы идти дальше.
    Дальнейшие пункты следования: Дилижань, Еленовка, Сухой Фонтан, Белый Ключ и, наконец, Ереванская тюрьма. В Ереван был сослан наш дорогой брат - старик Рябошапка. Он узнал, что мы находимся в тюрьме, и пришел навестить нас, принес белого хлеба и винограду. Когда я увидел брата, у меня полились слезы. Это были слезы радости и горя. Радостно было встретиться с мужем Божьим, а горько оттого, что власть терзает таких людей, как Рябошапка. Он был выслан на три месяца раньше нас. Братья меня спрашивают:
    - Кто это такой?
    Они только слышали об Иване Рябошапке, но никогда его не видели. До этого ходили слухи, что он выехал в Германию и там помер. Брат Рябошапка ободрил нас, помолился о нас, сказал, что с Богом везде хорошо.

    
    Добрые люди
   
    В Ереване нас разделили. Меня направили в Новобазетский уезд. Четыре дня гнали пешком. Пригнали в полицию. Я сбросил с плеч сумку и присел отдохнуть. Городской пристав, армянин, обращаясь к русскому исправнику, предложил:
    - Я сейчас поведу его к священнику.
    Исправник ответил:
    - Никакого толку от этого не будет. Дунаенко знает больше, чем поп.
    Пристав замолчал, а делопроизводитель сказал:
    - Я возьму его с собой.
    Затем обратился ко мне:
    - Дунаенко, посиди, подожди меня.
    Ждать пришлось часа полтора. Исправник пошел на обед. Все ушли.
    - Пойдем, Дунаенко, - позвал наконец делопроизводитель.
    Я взял свою сумку и последовал за ним.
    - Не падай духом, Дунаенко, - сказал он.
    От этих слов у меня слезы навернулись на глаза. Боже мой, это Ты вложил в уста человеку такие добрые слова!
    Приходим к нему в дом. У него жена, ребенок и отец с матерью - старики. Он повел меня в кладовочку с земляной крышей. Вверху маленькое окошечко.
    - Вот тут стоят деревянные ящики, ты их поставь рядом возле стенки, сделай постель. Здесь будет твоя квартира. А вот рогожа укрываться.
    Я так и сделал. Хотя в кладовочке было темновато, но я благодарил Бога и за это. «Тут уж меня, наверно, никто не будет мучить», - подумал я.
    Старуха принесла мне хлеба и супу в мисочке. Я поблагодарил ее.
    - Кушай на здоровье, - сказала она мне тихим, добрым голосом.
    Ем, а сам радуюсь: «Конец мученьям!» С аппетитом съел хлеб и суп. Чувствую, что подкрепился. Позже пришел делопроизводитель, чтобы ободрить:
    - Ты, Дунаенко, ложись и отдыхай - день, два, три - сколько хочешь... Потом будешь являться в полицию на проверку. Ты сослан сюда на пять лет под надзор полиции.

    
    Отдых
   
    Живя у делопроизводителя, я с первого дня почувствовал, что силы мои возвращаются. А раз есть сила, то зачем лежать без толку? Я стал помогать по хозяйству этой семье: чищу им кастрюли, выношу золу из печки, приношу воду, готовлю дрова. Как только делопроизводитель приходит из полиции, то сразу спрашивает:
    - Давали кушать Дунаенко?
    - Как же не кормить такого человека? Он все нам делает.
    - У тебя плохой вид, Дунаенко, - говорит он мне. - Тебе нужно гулять на свежем воздухе. От прогулок скорее восстановится здоровье.
    - Куда же я пойду? Тут армяне, татары, курды, грузины - все с кинжалами и револьверами.
    - Не бойся, тебя никто не тронет.
    И вот однажды я пошел на лиман, сел на берегу и смотрю на гусей, лебедей, уток... Каждая птица льнет к своим: лебеди к лебедям, гуси к гусям. О чем-то на своем птичьем языке разговаривают. А мне не с кем поговорить... Около двадцати дней прожил я у этого делопроизводителя.
    В Ереване был еще участковый пристав - тоже русский. Меня перевели к тому приставу. Его жена и дети жили в городе, а участок его в 33 верстах от города.
    Он имел пару хороших лошадей, которых всегда сам запрягал, потому что там никто не умел запрягать.
    Когда я пришел к нему, он спросил:
    - Можешь запрягать лошадей и управлять ими?
    Мне стало смешно: как же крестьянину не уметь обращаться с лошадьми?
    - Могу, - отвечаю.
    - А ну-ка, запряги!
    - Слушаю, ваше благородие. Я пошел в конюшню, взял упряжь, вывел лошадей, запряг их в бричку и выезжаю со двора. Дети обрадовались, забрались в бричку. Я поехал их катать по городу. Пристав был очень доволен.
    - Теперь ты будешь в моем распоряжении. Постель устроишь себе в конюшне.
    Конюшня каменная, зимой в ней очень холодно. Поэтому я не выбрасывал конский навоз. От него шел пар, а от пара было теплее. Так я и обогревался всю зиму. Только вся одежда моя провоняла навозом.
    О своей жизни, как я устроился, я написал в длинном письме жене. Жена в ответ подробно описала свою жизнь. Я увидел, что моя теперешняя жизнь легче, чем ее. Она писала, что ее ежедневно мучит полиция, приказывает крестить детей по-православному.

    
    Без паспорта
   
    Эти вести с родины очень расстроили меня. Жена старалась прятать детей, чтобы они не попадались на глаза начальству. Но разве упасешься каждую минуту? Тогда она задумала бежать из своего села. Нашла доброго человека, он приехал ночью, посадил на телегу жену и детей и отвез на станцию за 18 верст. Оттуда она дала мне телеграмму, что едет ко мне секретно, без паспорта.
    Приехала вместе с детьми. При встрече радовались и плакали. Детям все было в диковину. Но нас беспокоило, что у нее нет паспорта. Обратился к исправнику:
    - Жена хлопотала насчет паспорта, но ей не дали, а только мучили.
    Исправник сказал:
    - Через три месяца у нее должен быть паспорт, иначе она будет отправлена назад.
    Я написал прошение на имя исправника Умани. Описал, как она хлопотала, но паспорта не получила. И теперь она просит прислать паспорт сюда.
    Бог сжалился над нами: паспорт жене был прислан. Стали мы искать для себя квартиру. Нашли темную конуру без окон за 50 копеек в месяц.
    Я почти все время находился у пристава. Иногда уезжал с приставом на участок на целую неделю. По приезде спешил повидаться с семьей, спрашивал:
    - Ну, как вы тут?
    - Плохо, никуда нельзя показаться: дети татар, курдов и армян бросаются камнями... Начну им говорить - смеются. Наверное, не понимают меня. Мы почти не выходим из своей конуры.
    Надо было что-то придумать. Узнали мы, что начальник - наполовину русский, следователь тоже русский. Может быть, обратиться к ним? Пожаловался исправнику. Исправник приказал городовому наблюдать за порядком и за озорство наказывать.
    Жена узнала, что есть в этом городе русские женщины: жена начальника почты, жены следователя и делопроизводителя.
    Она решила попросить их, чтобы дали ей какую-нибудь работу. Ведь надо было кормить, одевать и обувать четверых детей. А заработать негде. Одним словом, трудно нам было, но мы славили Бога, что здесь нас не притесняет ни полиция, ни православное духовенство.

    
    Волна житейского моря
   
    Вдруг в нашем житейском море поднялась страшная волна. Русский исправник был куда-то переведен, а на его место назначили грузина Черкесова. Этот человек был немилосерден и русских ненавидел. Сразу же моего пристава уволил со службы и поставил вместо него грузина. Некоторые русские служащие стали сами увольняться. И мы остались сиротами - даже негде заработать детям на хлеб.
    Нам пришлось сильно голодать. Особенно трудно было детям. Люди несут белый душистый хлеб; наши детки сидят у ворот и протягивают к ним ручонки. Кто с доброй душой, уделит им по кусочку, а другой начинает кричать, грозиться, и дети убегают в свою конуру.
    Армяне - милосердные люди, но татарам и курдам лучше не показывайся на глаза. Я все время искал работу и, наконец, нашел у одного господина - по 10 копеек в день. Но счастье это длилось недолго - всего один месяц. Жена ходила работать на дом. Платили ей не деньгами, а остатками пищи: давали картошку и что-нибудь из овощей. Жена сварит большую картофелину, разрежет ее на четыре части и разделит детям. А что для детей четверть картофелины? Просят еще.
    - Ведь перекусили, теперь потерпите, - говорит она, хотя у нее от жалости сердце болит.
    И вот о нашем бедствии узнали добрые армяне. Зовут меня и спрашивают:
    - Почему ты моришь голодом семью? Иди завтра к исправнику и проси у него какую-нибудь службу.
    Дали мне несколько копеек для детей на хлеб. Принес я хлеба - белого, мягкого. Говорю детям:
    - Вот, кушайте, Бог послал! Дети радуются, а мы с женой благодарим Бога за то, что не перевелись добрые люди на земле.
    На другой день пошел к исправнику, рассказал, как бедствует моя семья, попросил работы. Он закричал на меня, затопал ногами:
    - Прочь с глаз моих! Нет у меня никакой работы для тебя!
    Иду домой печальный, еле ноги переставляю. Увидели меня добрые армяне, спрашивают:
    - Как дела?
    - Как сажа бела. Накричал, сказал, что работы для меня нет.
    - Как нет работы? А зажигать вечером фонари на улицах? За это платят 10 рублей в месяц...
    В понедельник опять пришел к нему и напомнил насчет фонарей.
    Он закричал еще громче, отхлестал меня по щекам. Секретарем у него был армянин. Он все видел и передал тем армянам, которые совет мне давали. Позвали меня эти добрые люди и говорят:
    - Подпиши прошение губернатору.
    Я подписал. Они мне опять дали несколько копеек на хлеб детям. А я думаю: «Не иначе, как Божья рука надо мною: Бог возбудил ревность в этих людях постоять за меня».
    Мое прошение не помогло. Губернатор тоже был грузином и не пожелал помочь мне.
    Но ревность добрых армян не угасала. Они составили вторичное прошение губернатору и попросили меня подписаться.
    Через некоторое время исправник вызвал меня и без всяких разговоров стал бить по лицу.
    - Если напишешь еще раз, я запру тебя в карцер, и там ты сдохнешь! - кричал он.
    В горьких слезах ушел я оттуда. Увидели меня добрые армяне и сказали:
    - Приди в такой-то магазин вечером.
    Прихожу. Их собралось там много. Говорят мне:
    - Мы нашли умного человека, который напишет прошение министру внутренних дел. Только он боится, как бы кто не узнал его почерк... Так вот, он тебе напишет разборчиво карандашом черновик, а ты найди кого-нибудь, чтобы переписал набело, и черновик принесешь назад...
    Пришел я к тому человеку, а у него черновик уже готов.
    - Не подведи меня, Дунаенко. Когда перепишешь набело, черновик верни мне. Не предай меня этому зверю.
    Я пообещал ему сделать так. Прихожу домой и говорю жене:
    - Где мы найдем человека, который переписал бы это прошение?
    - Тут есть попадья православная. Я попрошу ее, она перепишет. Я ей белье стирала.
    Жена все объяснила попадье. Та сейчас же села и переписала, сама сдала на почту и принесла мне квитанцию и черновик. Я сразу же отнес черновик составителю.
    - Кто переписывал прошение? - спросил он.
    - Православная попадья.
    - О, это очень грамотная женщина. Эта попадья иногда кое-что давала нам для детей.
    Через двадцать дней из министерства пришел ответ на имя исправника. В ответе министр спрашивал: «Почему Дунаенко не дали никакой работы? Почему ему не выдают три рубля шестьдесят копеек ежемесячно из казны?» Министр требовал ответа и приказал перевести меня из Ереванской губернии в такое место, где бы я мог найти работу.
    Однажды встречает меня делопроизводитель, который с самого начала взял меня к себе из полиции, и говорит мне по секрету:
    - Тебя вызовет исправник сегодня или завтра, так как тебя переведут отсюда... Просись в Александрополь, там проходит железная дорога и легко найти работу... Дело твое шло через меня. Никому не говори, что я тебе сказал.
    На следующий день за мной пришел полицейский и повел меня в полицию. Я пришел и стал у двери. Является исправник, подскакивает ко мне, размахивается и бьет кулаком в зубы, а ногой в живот, хватает за волосы и пригибает к полу. А человек он толстый. Утомился, пошел и сел на свое место, где над его головой висит портрет царя. Сидит, тяжело дышит, устал от расправы со мною. Когда отдохнул, зовет меня:
    - Иди сюда!
    Я подошел ближе.
    - Куда бы ты хотел перебраться отсюда?
    - Ваше сиятельство, прошу вашу милость перевести меня в Александрополь.
    И он мне уже спокойнее отвечает:
    - Хорошо, там ты легко найдешь работу. Когда будешь готов?
    - Через три дня, ваше сиятельство.
    - Ну, ступай, готовься.
    Через три дня к нам зашли два человека из молоканского братства. Они увидели нашу бедность и наготу. Мы даже не могли укутать детей, а на дворе стоял февраль. Один молоканин снял с себя бараний тулуп и отдал жене. А сам даже плачет от жалости. Другой вынул из кармана три рубля и, отдавая мне, тоже прослезился.
    - Жаль, что у меня сейчас больше нет, - говорит.
    Я начал искать подводу для детей, потому что исправник подводы не дал. Помогли опять добрые армяне. На дилижансе они везли нас три почтовых пролета. Полицейский сопровождал нас на лошади. На каждой почте полицейские менялись. В дилижансе мы и ночевали. Утром я в сопровождении полицейского пошел искать подводу.
    На постоялом дворе я стал просить молокан, которые что-то везли в Александрополь, взять нас с собой. Они пришли, посмотрели на моих детей и говорят:
    - Мы бы взяли вас, но ведь зима, дети померзнут в фургонах. Мы едем медленно, потому что в каждом фургоне 120 пудов весу.

    
    Забота добрых людей
   
    Все молокане собрались на постоялом дворе. Ехало их много. Посовещавшись, они послали одного человека на почту уплатить вместо нас за шесть пролетов до Александрополя. Когда отдавали мне квитанцию, сказали:
    - Ваша дорога оплачена до конечной станции.
    Со слезами я благодарил их за такую милость. Подъехала почтовая подвода, и мы все уселись в сани. Полицейский тоже был рад такому случаю. Почтари тронулись. Ехали быстро. Зима в тот год была лютая.
    Через два дня мы были в Александрополе. Исправник в полиции был русский - старик Стапчанский.
    - Дунаенко, - сказал он, - я получил предписание от министра помочь найти тебе работу. Пойди в управление железной дорогой к подрядчику и сговорись с ним о работе, какая тебе понравится. Потом вернись сюда, и я напишу тебе рекомендацию.
    Работу дали и рекомендацию тоже. На душе моей было радостно. Меня назначили сторожем этапного двора на станции Амалы на то время, пока строилась дорога. А когда строительство было закончено, этапные дворы закрылись, и я опять остался без работы.
    Меня перевели в армянское селение Большой Краклиз, где я снова устроился на железной дороге. Жена ходила к богатым людям стирать белье.
    Там жил лесничий, хороший русский человек. Он поместил нас в казенный питомник, где я окапывал и поливал деревья. Когда он узнал о моей верности Богу, что я боюсь греха, то стал доверять мне и посылал на проверку других лесничеств.
    В местах, где пролегла железная дорога, стали рубить леса, началась распродажа делянок. Лесопромышленники покупали и вывозили лесоматериалы. А где нельзя было вывезти, жгли на уголья и вывозили вьюками. Лошади одна за другой везли груз по глубоким диким ущельям, среди громадных скал, в которых скрывались разбойники-татары. И вот в эти места я должен был приезжать для проверки. К тому же в лесах водились медведи и волки. Было страшно, но я всегда молился, просил охраны у Бога.

    
    Прошло семь лет...
   
    Срок моей ссылки кончился. Ожидал, что мне скажут: «Ты свободен». Но мне прибавили еще два года.
    Наконец кончился и добавочный срок. Куда теперь податься? Что ожидает меня? Столько лет я скитался возле Араратских гор. За все это время было много печали и мало покоя. Но я верил, что когда-нибудь и для меня улыбнется солнце счастья.
    Надо было хлопотать о паспорте. Ведь все это время я жил как поднадзорный, без всякого вида на жительство. Когда получил паспорт в Тамновском волостном управлении, мы всей семьей поехали на родину, в свою хатку. Дети за это время подросли и поумнели. Они видели страдания отца и матери и старались не расстраивать нас.
    Как только мы вернулись на родину, наше сельское правление рапортовало приставу. Пристав прислал стражника, чтобы тот доставил меня к уряднику.
    - Вы требовали меня, господин урядник? - спросил я.
    - Ты кто такой? Откуда заявился? Я показал ему свой паспорт. Он посмотрел и отдал мне. Это был новый урядник. Он ничего не знал обо мне.
    Жизнь в родном селе была трудная. Землю у меня отняли еще до ссылки. Когда я вернулся, землей меня не наделили. А без земли в селе нечего делать. Родной брат завладел моей землей и мельницей и не хотел ничего возвращать.
    - Мельницу я перестроил, - говорил он, - потратил на это много денег, а землю обрабатывал, проливал на ней пот. Она теперь моя.
    Когда я обратился к обществу с просьбой наделить меня землей, мне ответили:
    - Жди передела. Тогда посмотрим, что делать с тобою.
    Я решил ждать. Ходил на заработки. Но чувствовал, что во время нового передела земли мне не дадут.

    
    Передел
   
    Но вот собрался сход. И на этом сходе решили: дать Дунаенко две десятины. Но эти две десятины в разных местах. Из них больше половины негодной земли.
    Постановление схода должны были утвердить местные власти. Но Бог разрушил несправедливые замыслы. Приехал мировой посредник и спрашивает людей:
    - Как вы хотите разделить землю: подворно или на души? Весь сход кричит:
    - На души!
    Составили протокол, подписались. Исчислили землю и людей. Вышло по три четверти десятины на душу. Мировой посредник называет: у такого-то столько душ, значит, на его долю приходится столько-то десятин земли.
    Дошел до меня и читает:
    - У Дунаенко девять душ, на его долю приходится шесть десятин и три четверти; но я думаю, что ему будет достаточно шести десятин.
    Мировой посредник знал, что многие имеют зуб на меня. Ему об этом рассказал волостной писарь.
    И вдруг весь сход закричал в один голос:
    - Две десятины!.. Его не было десять лет! Он не заслужил столько земли!
    Мировой посредник спрашивает у волостного писаря:
    - Как он был выслан? По приговору схода?
    - Никак нет. Он был сослан в административном порядке.
    Тогда мировой посредник рассердился, бросил книгу на стол и говорит:
    - Дунаенко, приди после схода ко мне, я сделаю тебе прошение в окружной суд. Тебе сейчас не хотят дать шести десятин, так после дадут восемь.
    - Слушаю, ваше благородие, - ответил я.
    Тогда все замолчали. Увидели, что правда на моей стороне. Так и утвердили: дать Дунаенко шесть десятин.

    
    Сельский присяжный
   
    Не знаю, почему, но после передела земли сход постановил назначить меня сельским присяжным. Может быть, потому, что я был немножко грамотнее других и много видел на белом свете. А может быть, в этом постановлении был подвох. Ведь сельский присяжный должен следить за порядком, и если случится какой беспорядок, тогда можно обвинить присяжного.
    И вот из Киева ожидают какого-то архидиакона. Из полиции пришел приказ, чтобы школа была чистая, дороги и мосты были в исправности. Приехали также два стражника, чтобы следить за исполнением предписания. Но эти стражники вместе со старостой принялись пьянствовать.
    И в это время явился проездом архидиакон. Его сопровождал пристав.
    - Где ваш присяжный? - спрашивает пристав.
    - Куда-то уехал. Он ведь не признает духовных начальников.
    - Завтра направь его ко мне в становую квартиру, - приказал он сотскому.
    На другой день я пошел за восемнадцать верст.
    - Где ты был вчера, когда мы проезжали через ваше селение?
    - На почте.
    Возвратившись назад, являюсь к приставу. Он подскакивает ко мне с кулаками:
    - Ты почему не исполняешь общественных обязанностей? Везде шляешься, разводишь религиозную пропаганду, хочешь заманить в штунду? Насчет тебя уже составлен новый проект. Кавказ тебя не излечил от дурмана, так холодная Архангельская губерния пойдет на пользу. Смотри у меня! Я тебе прочищу рот, освобожу его от зубов!
    Я попросил:
    - Ваше благородие, дайте мне такой паспорт, чтобы я мог уехать за границу.
    - Хорошо сделаешь! Тут тебе нечего оставаться. Только морочишь людям головы.
    Я был очень рад, что начальство не препятствует моему выезду за границу. Паспорт получил и в 1910 году выехал в Канаду вместе с семьей.

    
    В новой стране
   
    В Канаде мы поселились на пустыре, где жили австрийцы. Земля не очень хорошая. Летом - град, весной морозы побивают посевы. Но мы за все благодарили Бога.
    Надо было рубить лес, выкорчевывать пни, дробить камни. Надо пахать, а плуга нет. Купить лошадь было не на что. Ни бороны, ни диска, ни телеги - ничего нет. Пошел работать на железную дорогу. До места работы шел пешком 85 миль. В пути изнемогал, потому что здоровье уже было подорвано.
    Когда немного подработал, вернулся домой. Стали думать с женой о постройке своей хатки. Материал носили на плечах, падали от усталости, но все-таки хатку построили; сверху покрыли землей. Только во время дождя вода капала в хату. «Когда же кончатся наши беды и бедность?» - думали мы оба.
    Опять пошел работать на железную дорогу. Меня поставили рядом с австрийцами. Они курят и дым пускают на меня. Спрашивают:
    - Почему не куришь?
    - Потому что я христианин.
    - Мы тоже христиане.
    Думаю: как бы поговорить с ними поосторожнее, чтобы не разозлить их? Ведь я тут один, а их пятьдесят человек. Мне трудно с ними говорить. И я, и они - из хохлов. Но я хохол российский, а они - австрийские. Я их спрашиваю:
    - Как вы думаете: Христос курил или нет?
    - Боже сохрани! Что вы такое кажете?!
    - А от кого же вы научились курить? Есть у вас иконы в хате?
    - А как же можно жить в хате без икон?
    - А как вы считаете: они святые или несвятые?
    - Конечно, святые!
    - Вы верите, что они святые?
    - Верим.
    - А вы видели хоть одного святого на иконе с трубкой иль с цигаркой?
    - Таких икон не бывает.
    - Вот видите: Христос не курил, святые не курят, а вы курите. Значит, вы грешите.
    Человек, с которым я разговаривал, вынул из кармана кисет с табаком и трубку, размахнулся и бросил их в грязную лужу.

    
    Беседа о Боге    

    Вечером сошлись все рабочие в вагоне. Кто имел Евангелие, принес с собой. Многие, кто держал в руках Евангелие, побросали курить, чтобы их не осуждали другие. Я слышал их разговоры: «Ты бросил курить?» - «Бросил». - «И я бросил».
    Так мы собирались несколько вечеров. Рабочего народу приходило все больше. Были среди них и люди из полиции.
    Один поляк проявил себя оратором, и поляки захотели, чтобы он беседовал с ними о Боге. Но православных было втрое больше, чем поляков-католиков. Я боялся, как бы люди не повздорили на почве религиозной ревности.
    Я стал говорить с этим поляком. Он был начитанным, когда-то учился на ксендза. Говорил он много, горой стоял за папу Римского, верил, что апостол Петр передал ему ключи и хитон. Я спросил:
    - А разве хитон Спасителя был в руках у Петра?
    - Да.
    - У кого есть Евангелие, дайте мне. Отозвалось несколько человек.
    - Посмотрим Евангелие от Иоанна, 19:23-24, - сказал я.
    Прочитали вслух: «Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части, и хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху. Итак сказали друг другу: не станем раздирать его, а бросим о нем жребий, чей будет, - да сбудется реченное в Писании: «Разделили ризы Мои между собою и об одежде Моей бросали жребий». Так поступили воины».
    Когда эти слова были прочитаны, поднялся сильный шум. Некоторые кричали:
    - Папа убил Христа и присвоил себе Его хитон!
    На другой день этот поляк уехал. Я тоже вернулся домой с работы. Мы выкорчевали два акра земли и вспахали. Пошел искать семян для посева. Зашел в один дом. Там сидят несколько человек, и на столе у них лежит Евангелие. Спрашиваю:
    - Что это у вас за книга?
    - Евангелие.
    - А еще есть оно у кого-нибудь?
    - Да, тут Евангелие есть у многих.
    Мы купили у них два мешка семян. Через несколько дней я зашел к фермеру, о котором мне сказали, что у него есть Евангелие. Книгу долго не могли найти. А когда нашли, увидели, что Евангелие очень грязное и в пыли.
    Я попросил его почитать Евангелие, так как оно было на украинском языке. Он читал хорошо. Несколько раз его глаза наполнялись слезами. Вскоре после этого он принял Христа своим личным Спасителем. Звать его Несимко. Другой, по имени Фивчук, тоже стал верующим.
    Так начало распространяться Слово Божие. Народ собирался охотно. Нет тут ни приставов, ни становых, ни ревнивых священников. Свобода слова и совести. А если совесть под Божественным контролем, то она не допустит притворства и неправды.
    Хотя со стороны властей тут не было препятствий, но они случались, и даже иногда очень серьезные, со стороны членов семьи.
    У брата Несимко, который поверил в Христа первым, жена очень противилась.
    - Умру, а не переменю веры моих прадедов, дедов и родителей, - говорила она.
    Против отца она восстановила и детей. Они так нападали на него, что он, бедный, куда-то ушел на целый месяц. Когда вернулся домой, тут уже собирались люди на молитвенные собрания в большом количестве. Когда его жена увидела, что не один только ее муж, но и многие соседи приняли Христа, она перестала браниться, только все вздыхала.
    В семье же брата Фивчука со стороны семьи не было препятствий. У него в доме собирался народ: читали Слово Божье, пели псалмы, проповедовали - кто как мог. Часто просили меня:
    - Скажи слово, брат Дунаенко! Когда я говорил, мое сердце радовалось. Я благодарил Бога за то, что Он дал мне силу перенести лютые гонения и остаться верным Ему.
   

    Предупреждение

    Приходит однажды к нам брат Несимко и говорит:
    - Хочу пойти на почту и оттуда позвонить в полицию.
    - Зачем?
    - Моя жена зарядила ружье и сказала: «Как только Дунаенко пойдет на собрание, я подстрелю его, как селезня».
    - Неужели вы верите, что она сделает это?
    - Сделает. Я ее знаю. Ее не остановишь, поэтому я и зашел к вам, чтобы предупредить. Лучше пойти и заявить в полицию заранее.
    - Идите, брат, домой и спокойно ложитесь спать, - говорю я.
    Утром я пошел на собрание. Идти нужно было через двор Несимко.
    Когда я открыл первые ворота, из дома вышла Мария Несимко - та, что хотела меня застрелить. Увидела меня и сразу вернулась в дом. Прихожу на собрание. Брат Несимко спрашивает:
    - Ты показывался ей на глаза?
    - Да, она видела меня очень близко.
    - И не убила?
    - Если бы убила, меня бы тут не было.
    А на Пасху 1917 года Мария пришла на собрание, молилась и каялась, заливаясь слезами. До августа не пропустила ни одного собрания и попросила крестить ее. Перед крещением опять плакала, призналась, что хотела меня пристрелить, но Бог удержал ее, а потом приблизил к Себе. Когда она говорила свое свидетельство, многие плакали.
   

    Последние слова
   
    О многом я не сказал в своих записках. Если бы подробно все описать, то получилась бы толстая книга.
    Есть пословица: «Без Бога - ни до порога, а с Богом - хоть за море». И это правильно. Много я перенес горя. Страдания иногда казались непосильными. Иногда думал: вот-вот волосок жизни оборвется. Тонким он был, как паутинка. Ни врачи, ни мои мучители не думали, что я останусь в живых. Знал об этом только Бог. Тонкий волосочек Он делал прочным канатом и всякий раз этим канатом вытягивал меня из бездны и ставил на твердое основание.
    Много я видел всяких людей, побывал в разных городах и вот очутился на чужой стороне. Но с Христом - везде родина. Бог даст сил пройти мой путь до конца.
    Господи, благодарю Тебя за все! Своей пронзенной рукой Ты помог мне осилить этот трудный путь, провел меня через бездны, загородил львиные пасти; и скоро отзовешь к Себе для вечной радости. Слава Тебе, честь и благодарение во веки веков!
    Аминь.